От дебрей низменности мы поднялись в лесной пояс гор к хребту, изрезанному оврагами. Загадка: почему этот крохотный участок выстоял перед кавказскими оледенениями, — в силу чего, входя в Гиркан, вы переступаете за порог десятков миллионолетий, входите в третичный период, полный уникальных реликтовых растений. Сырость и сумрачность низинного леса, сказочно заросшего сассапарилью, плющом, обвойником, древовидными лианами, похожими на распятых, растерзанных, высохших меж ветвей старух, на которых — на их растянутых обезьяньих руках, животах, ногах — можно бешено раскачиваться, подтягиваться, перелетать с одной на другую.
Выше в горы тянутся заросли айлантуса — шелковой акации, ее дурманные, облепленные бархатистой влажной пыльцой розовые соцветия в перистых, разлетающихся кронах напоминают хохолки венценосных журавлей. Извивающаяся, сплетенная колоннада железного дерева перемежается вертикальными древесными селениями дубов с глубоко изрытой обомшелой корой.
Тропа выводит к Ханбулану — протяжной пресной линзе с крутыми берегами, полупрозрачно заросшими железным деревом, дубом. Сквозь листву и витую телесность стволов слепит отражением солнца водная гладь, оправленная терракотовыми склонами. Они испещрены полосами урезов: уровень воды в Ханбулане колеблется глубоко, высоко: щедрость изменчивей скупости. Единственный мощный водосбор на подступах к Ирану, озеро подымает, питает выше по склонам светлые грабовые и буковые леса, среди которых разлетаются ясные рощи грецкого ореха. Ближе к хребту лес полон света, тишина становится звонкой, крик — долгим, не гаснет, как в низине, поглощаясь сплетеньем растений, прелой, пружинистой, как стог, землей. Полторы сотни эндемиков, полсотни исчезающих видов растений. Рысь, косуля, вепрь, медведь, леопард, дикобраз, похожие на мумии гнезда шершней, гигантские слизни: размером с собаку, ползучий гад агатовой прозрачности, живущий десятки лет и дышащий легкими, а не кожей, был обнаружен мной поглощающим крышку котелка…
Сейчас ясно, что тогда в Гиркане недра будоражили по-особенному. Источавшийся ими звук не был простым протяжным звоном нефти в соляных куполах, в песчаных ловушках, скрежетом и скрипом синклиналей, как в основании Апшерона, на излете Большого Кавказского хребта, погружающегося в море. К Ширвану уже свободно журчали, вздыхали, длились и запевали гармоники, замысловато прогуливаясь мелодикой по октавам. Такое звучание легко модулировать акустическими контурами: получится электронная музыка медитативного содержания. Я слышал недра не ушами, мне не нужен был переводчик, порой эти движения силы коры приводили меня в трепет, как снизошедшая музыка композитора, как пророка нечленораздельная, слышимая мозжечком, божественная речь. У меня нет никакого музыкального слуха, и я приходил в ужас от мысли, что, возможно, хлеб отдан человеку не беззубому, а с зашитым ртом, что воду подают не жаждущему, а зараженному бешенством — водобоязнью. Я помнил рассказ Хашема, пересказавшего из книжки, как Чайковский в детстве бежал ночью к матери в постель, моля избавить его от музыки, поразившей его сознание. Но меня звон недр не часто доводил до трепета, разве землетрясение могло щелкнуть по барабанным перепонкам, шесть баллов, трещины по штукатурке, семьдесят километров от берега до эпицентра, шесть утра, никто и не слышал, я провожу ладонью по стене, рука бледнеет от побелки… В Гиркане некое новое, невиданное в иных местах движение взяло близкую, высокую ноту, будто неживое распевалось определенно животным голосом. Очевидно, могучи были отложения растительно-животного мира на фоне всеобщей безжизненности миллионов лет оледенения: всего два или три километра отделяют выжженную степь от вечного барочного буйства Гирканского леса. Шуршание опавших слетевших и истлевших за миллионы лет листьев, стволов — миллиарды тонн накормившей будущее древесинного локуса; топот, хруст и визг хищников и жертв — спрессованный из множества эпох тучный шум дышал мне в позвоночник сквозь каремат и спальник…
7
Квинт Курций Руф, красноречивый фантазер-биограф Великого Александра, устами Столярова сообщил нам будоражащую историю о том, как в 330 году до нашей эры амазонская царица Фалестра посетила вставшего на юге пред Гирканом Александра Македонского. Оставив войско на Мугани, лишь с тремястами телохранительницами она преодолела Гиркан и приблизилась к лагерю греков. Вышедшему к ней Александру, пристально осмотрев его, она сообщила, что хоть тело его не соразмерно его величию, но тем не менее она желает зачать от него ребенка. Александр согласился подарить ей тринадцать дней своего мужского внимания. Фалестра так и не зачала от великого огня. Тем не менее подростковое наше воображение заполыхало дебрями Гиркана, подожженными тайным яростным, но несжигающим огнем наготы амазонок, двенадцать дней утешавших себя воинами Александра. Телесные сжатые огни раскачивались на лианах, провисших над ручьями, перетекали с берега на берег, я слышал слабое пение, я длился ему вослед, задыхаясь от летящей навстречу чащобы, полной непроходимости и шакальего воя, гнавшего меня по колено в ручье (опустить раскрытую ладонь, распознать направление течения), пригибаясь под перекинутыми стволами, обратно к стоянке.
— В течение сорока миллионов лет Гиркан пребывает в примерно одном и том же виде: семь десятков эндемиков, треть реликтов третичного периода, одна из неразгаданных тайн. Организм Гиркана отточен эволюцией как никакой другой. Как развивался этот оркестр древней флоры? Почему именно он выстоял целый ряд вечностей, эпохи наступления пустыни, вторжения ледников? — ставил перед нами вопросы Сикх, озаренный отсветом костра, худощавый, ломкий.
— Я мечтаю о том, чтобы Гиркан входил в ожерелье мировых драгоценностей природы, чтобы отныне здесь была не пограничная зона, а природоохранная, чтобы перл эволюции был открыт для изучения лучшими биологами, геологами, зоологами. В Гиркане должен быть обеспечен свободный ход мировой научной мысли. Но прежде его необходимо хотя бы показать миру, научной и просто любознательной общественности, которая даже и не подозревает о таком сокровище. Я мечтаю, чтобы здесь, на берегу Ханбулана, был построен Центр природы и науки, снабженный аэропортом для связи с главными заповедниками мира: кантата Большого каньона, мшистый тетраэдр Мачу-Пикчу, молочные от тумана бухты Курил, готика норвежских бухт, изумрудные лона Новой Зеландии, сиреневые Мальдивы… Наша дымчато-багряная осень на отрогах Талышских гор в полном праве встать в этот ряд! — так говорил нам Сикх.
8
Ширван, собственно, был для Хашема скрижалью. Карту древнего Израиля Хашем переносил на Ширван контурным методом, которым мы пользовались на Артеме для изображения Голландии: кирка и мотыга, ямки и борозды.
Я полюбил уходить в Ширван затемно, встречать рассвет, шел под звездами, держась за низкую ручку ковша Большой Медведицы, или без них — наугад, только сторонился стены камышей, но, уклонившись от озера, шел уже не опасаясь, с палкой от змей, всегда готовый провалиться по колено в зазыбившийся пригорок, полный писклявых песчанок, прянуть в сторону, замереть, дождаться, когда затаенные звуки ночи вновь сомкнутся надо мной, засуетятся, замельтешат, заволнуются и потом вдруг расступятся и потихоньку замолкнут совсем, когда турачи проснутся в зарослях гребенника горнистами, когда ударит вспугнутый первый, шарахнется тяжко другой, а я пойду себе, уже заблудившись, снова оглядывая предрассветную степь кругом. Я фотографирую эти линии — детеныши и самки редко идут след в след с самцами, оттого и след самцовый — жгут, вокруг которого вьются, танцуют, сплетаются тонкие пунктиры, но как точно ступают! Трехпалый орнамент рассыпан зернами.
