Долго в моем сознании фамилии Нобель и Ротшильд не значили ничего иного, кроме того, что обе эти семьи построили наш город. Бабушка сообщала, когда я просил деньги у матери, не знавшей, что отец перед уходом на работу дал мне пятерку: «Не давай. Он с утра уже ротшильд». Мальчишки спрашивали, решая вопрос, кто сегодня всех ведет в кино:
«Кто сегодня ротшильд?». Нарицательность этого прозвания подверглась сомнению только в седьмом классе, после прочтения «Монте-Кристо», когда ясно стало, что фамилия многострадального графа все-таки не Ротшильд, хотя он и есть чистой воды «ротшильд», то есть относящийся к абстрактной категории беспрекословного богатства. В отличие от отвлеченности «ротшильда», все «нобелевское», связанное с Нобелями, являлось символом совершенной практичности и гарантией знака высшего качества. Поселок, построенный Нобелями, отдельные здания, городской район, пароходы, промышленные мощности (в начале станины, несущей валы трубопрокатного стана, который находился одно время под опекой моего отца, стояло клеймо — Nobel 1884). Вот почему для Апшерона словосочетание «Нобелевская премия» в детстве долгое время бессознательно воспринималось как просто «очень хорошая премия» и никак не связывалось ни с чем сторонним, ни с чем, помимо того значения, в котором получателю этой премии становилось «очень хорошо», а дело, за которое он получил премию, оказывалось действительно «очень хорошим». Точно таким же, как нобелевский поселок, как нобелевская насосная станция, как нобелевский нефтепровод или нефтеналивной пароход.
Позднее даже сионистское зодчество Ротшильдов слитно увязывалось с тем, что раз они построили такой великий наш город, то почему бы им было не отстроить прилично и небольшую страну.
6
Мифы калейдоскопом отражали бурную историю города, в детстве они принимались за чистую монету и в силу вечной нехватки приключенческой и мистической литературы пестовались безымянными и определенными рассказчиками. В разных семьях можно было услышать различные интерпретации и дополнения. «А вот Бройды рассказывали, что ихняя бабка слышала то-то так-то и так-то». «Ничего подобного, наш дед все это видел собственными глазами». Чего там только не было, в этих глазах!
Особенное место в каталоге этих видений занимал Сталин, который воспринимался в городе не иначе как бандит и поджигатель. Моя бабушка, у которой вся семья — двое детей, муж, мать, два брата — погибла во время голода 1933 года, вызванного коллективизацией на Ставрополье, называла Сталина убийцей и не принимала никаких иных о нем соображений. Уцелевшая нобелевская кирха, где Бах обрушился на нас однажды штормовой ночью, тоже относилась к категории «про Сталина». Кирха наша была своего рода памятником милости тирана, ибо по личному его указанию не была снесена и сохранила свой колокол, благодаря письму лютеран, уповавших, что вождь не забыл о происхождении своей жены, — бабушка Надежды Аллилуевой, избегая опустошения, посеянного Наполеоном, и надлома лютеранской церкви, в 1817 году в составе общины переселилась вместе с детьми в долину Ассурети. Протестантские колонисты устраивали в селеньях Апшерона шествия, во время которых распевали гимны. Говорили, что сам Ленин, любуясь Надеждой, ее прямотой и ласковостью, называл ее «совершенной швабкой».
К разряду курьезов относились истории о потомках английских батальонов, оставивших генетический след среди городского населения. В 1918 году сикхи в белых чалмах и шотландцы в килтах промаршировали по Баку в поддержку эсеров, что дало возможность, по рассказу Столярова, во время войны сойтись в одном зенитном расчете Арсену Бриттену и Василю Айенгару.
Но самым главным был миф о девушке-нефти, развивавший воображение в сторону пылающей безбрежности. Миф о девушке-нефти стал единственной историей, которая не померкла с возрастом. Я слышал эту историю в тысяче интерпретациях, мне самому довелось участвовать в ее обогащении. Впервые нам ее, захлебываясь восторженным ужасом, рассказал одноклассник Витька Головлев. Он отвел нас к гаражам за школой, где проходили стукалки до первой крови, где мы прятали свои «клады» и потом рисовали карты с указанием ориентиров, направления и числа шагов. Витька был весь красный, ясно было, что ему очень страшно и он хочет убавить свой страх, поделившись им с нами. «Ее нельзя поймать, потому что она вся вымазана с ног до головы нафтом и выскальзывает из объятий. Из объятий, понимаешь? И когда она выскальзывает, путник, прохожий снова хочет ее поймать. Но она чиркает спичкой, бросает, и он сгорает. На той стороне Баилова за три месяца собрали четыре обгоревших трупа».
Юг начиняет взрывчаткой эроса самый воздух, превращая его в воздух фантазий, готовых ежесекундно полыхнуть без видимого повода. Однако происхождение легенды о девушке, сочащейся нефтью, нами связывалось с еще одной историей, имевшей реальную историческую основу. Есть примеры, когда пророчество нарушает причинно-следственные связи. Например, моя бабушка Серафима в 1921 году жила вместе с семьей во Владикавказе. Отчим ее, комиссар 11-й Красной армии, после взятия Энзели был направлен туда работать в военный совет. По Владикавказу тогда ходил весьма мрачный слух о жутком несчастье, приключившемся в Москве. Говорили, что будто бы в столице «солидному мужчине предсказали, что ему отрежет голову женщина, и он в тот же день попал под трамвай, которым управляла вагоновожатая». Надо ли прибавлять, что мать Серафимы — Генриетта работала ассистентом в драмкружке при театре, где ставились пьесы обитавшего тогда во Владикавказе Михаила Булгакова?
«Ты ли выманил девушку-нефть из склепа в сады Гесперид белым наливом?» — писал в поэме Villa Petrolia Велимир Хлебников, вернувшись в свой угол в Морском общежитии после очередной долгой прогулки по холмам мыса Баилов. Строчку эту следует объяснить в надежде, что одновременно приоткрылась правда о самом будоражащем мифе города. Нобелевская Villa Petrolia некогда славилась своим дендрарием и плодовыми садами, среди которых особенно ценными представлялись яблоки, невиданный скоропортящийся белый налив, который в сезон продавали завернутым в папиросную бумагу, по пяти рублей за штуку. Остатки уже задичавшего белого налива застали и мы с Хашемом, когда лазали на давно заброшенную Villa Petrolia охотиться на девушку-нефть. Яблоки светились в темноте. Увлеченные Хлебниковым наотмашь (особенно Хашем) с подачи Штейна, мы были заворожены этим стихом и готовы поочередно дотла сгореть в объятиях нефтяной незнакомки. Напрасно пробродив по саду, отправлялись собирать разный хлам, рыться в кучах мусора, когда-то сброшенных с верхних этажей виллы, чтобы поживиться какой-нибудь медной чернильницей в виде верблюда (горб дромадера откидывался крышечкой). Но однажды мы все же напугались. В некоторых местах сада можно было наткнуться на заросли анаши. Один раз мы увидели, как они ходят ходуном, и вдруг выскочил оттуда очумелый полуголый парень, который бил себя по спине и груди пучками травы. Испугался он не меньше нашего, схватил с земли рубашку. Мы метнулись обратно. «Бабочка, — сказал Хашем. — Пыльцу собирает». Забравшись по пожарной лестнице на обрушенную веранду, Хашем доставал простыню, вешал на перила, и мы садились на корточки, заунывно повторяли: «Дух Троцкого, явись, дух Троцкого, явись». Или: «Дух Блюмкина, явись». Или: «Дух Хлебникова, явись». При этом мы всматривались в серые складки ткани, нам представлялся призрачный барельеф, в котором должен был проступить облик искомого духа. Нам вдруг что-то виделось при набежавшем сквозняке — и мы отпрыгивали, потом я начинал скучать, а Хашем медитировать. Но однажды, уже в сумерках, на веранду влетела тень и, порхнув туда-сюда, ударилась о простыню. Остробородый Троцкий в пенсне и с рожками воззрился на нас, в клыкастом его рту застряла скомканным черным бархатом летучая мышь. Мы вылетели с веранды и приземлились только в километре у прибрежного шоссе.
