Хашем быстрыми шагами подошел к Керри, тот встал, чтобы пожать ему руку. Хашем взял из рук Керри бутылку и, как горнист, приложил ее к сомкнутым губам. Виски тек ему за шиворот, гимнастерка почернела. Рука Керри непроизвольно поднялась, но отнять у Хашема бутылку он не решился.
— По усам текло, да в рот не попало, — пробормотал Шурик и поежился.
— Слушаю вас, капитан, — сказал Хашем, отбросив пустую бутылку и садясь подле Керри. Еще и штаны его были изрядно вымочены.
Егеря замерли, только Аббас крякнул и мотнул головой, когда бутылка брякнулась оземь.
— Так вот, вопросик у меня есть. Размером со вселенную. А может, и поменьше. Не знаю. Как посмотреть. Мне лично данная загвоздка нутро жжет, — сказал Керри.
— Задавайте ваш вопрос, только не надейтесь на ответ, — сказал Хашем.
Керри кивнул, втянул голову в плечи и начал говорить. Не знаю, то ли отсвет костра так показал, то ли в самом деле вдруг это стало явно, — я осознал, как Керри состарился. Его всегда крепкая фигура вдруг показалась мне изможденной, понуренная голова и тени под глазами, у него появился какой-то старческий жест, когда он поправлял очки… Он никогда их не носил, доставал только, когда открывал ноутбук, теперь зачем-то они сидят на кончике носа… И еще я заметил: у него дрожат руки и губы, когда он приглаживает осторожно волосы Гюзель.
— Вопрос очень короткий. Все мы отлично знаем, что Христос, мой Бог и ваш пророк, страдал физически. Муки его необычайны. Все мы это хорошо знаем, — обвел всех глазами Керри.
— Да, мы это знаем, — кивнул Хашем.
— Но мы также знаем, что спустя сто лет после Распятия и Вознесения при подавлении восстания Бар-Кохбы римляне вырезали три четверти населения Израиля. Дорога на Газу была уставлена крестами с распятыми повстанцами. Вопрос мой такой: мучился ли Он душевно? Мучился ли Он совестью? Потому что мне даже страшно подумать, что Он не мучился душевно, что Он не знал мук страстей человеческих, что Он всего только был бесчувственно поглощен верой и осведомленно пошел на смерть, пусть не быструю, но избавляющую. Почему не описаны его внутренние муки? Терял ли он близких? Умирали или болели у него папа, мама, возлюбленная? Не надо мне объяснять, что ему был близок каждый человек из живших и живущих. Примитивное объяснение, ниоткуда не вытекающее. Если он любил всех, то почему Господь выбрал только Его — Своим Сыном? Почему не каждый человек есть Сын Господа, то есть Человек?! Неужели в те времена человек был так примитивен, что счастье исчерпывалось только физическим благополучием? Или верующие ничего бы не поняли про душу? Неужели вере достаточно быть основанной на стремлении существовать без боли, здоровым и безбедным? Я не верю! Иначе это слишком королевская смерть…
— Как копает, а?! — восхищенно воскликнул Шурик, когда я произнес последние слова перевода. Аббас грозно поднял на друга брови.
Все молчали. Керри поворошил угли.
— Так что я не знаю, как быть. Если Он не страдал душой, то мне многое — и моя ничтожная жизнь, и великая вселенная — кажется бессмысленным.
Все обратились теперь к Хашему. Он молчал, глядя в огонь костра. Степь потихоньку гремела вокруг ночными голосами. Бескрайность ее ощущалась как щит, как алтарь.
— Ваш вопрос останется без ответа, — сказал по-английски Хашем. — А ты, Илья, — он обратился ко мне, — в следующий раз переводи точнее.
Хашем вскочил и быстрыми шагами ушел в темноту.
4
Через два дня после похода Керри и Гюзель на нахалстрой рано утром в дверь резерума постучал человек в халате и чалме. Непроспавшийся Керри минуту смотрел на Аль Акрам Абдула.
— Керри Нортрап?
— Я. Что угодно?
— Мое имя Аль Акрам Абдул. У меня к вам деловой разговор.
Керри впустил муллу и сел напротив, давясь зевком и желанием приложиться к ледяному лимонаду, стоящему в холодильнике.
— Вы любите дочь уважаемого Вагифа Каримова?
Хороший английский муллы насторожил Керри. Он сходил за лимонадом и двумя стаканами.
— Да. Люблю, — сказал он и протянул стакан мулле. Тот покачал головой.
— Представьте себе, что к американскому посольству подъезжает несколько автобусов и из них выходят люди с плакатами следующего содержания: «Американский наемник Керри Нортрап изнасиловал несовершеннолетнюю дочь нашего народа». Какие мысли возникают у вас при виде этой картины?
Мулла слишком хорошо говорил по-английски. Не оставлял сознанию шансов ослышаться.
Первой мыслью Керри было ударить муллу кувшином с лимонадом по голове. Для этого он встал. Но вышел на крыльцо. Бежевая легковушка с выбитой правой фарой стояла под фонарным столбом, несколько окурков валялись под порогом водительской двери. Водитель курил, откинувшись на подголовник, выставив локоть.
Керри сел напротив муллы и отпил лимонаду. После третьего, самого длинного глотка он спросил:
— Сколько стоит, чтобы автобусы с такими лозунгами проехали мимо посольства?
— Двести тысяч долларов.
Керри снова подавил в себе желание ударить муллу. Он смотрел на глубокую вертикальную ямочку на его подбородке.
— Где гарантии, что потом я не увижу вас снова?
— Мое слово.
Керри услышал, как наверху скрипнула дверь спальни.
— Как мне найти вас? — срезал угол Керри.
— Я сам вас найду, — ответил мулла, встал, вынул из-под полы сюртука пачку фотографий, подержал в руках, положил на край дивана и вышел.
Керри допил лимонад и запустил руку под майку, почесал грудь.
За окном проплыл шум мотора.
Гюзель сбежала по ступеням и кинулась к дивану. Проклиная муллу, она перебирала фотографии и разбрасывала по полу.
Керри сидел на диване и соображал, сколько составят двадцать один процент налогов, если обналичить все содержимое его пенсионного счета. Сколько останется, если из ста тридцати четырех тысяч вычесть двадцать один процент? «Сколько бы там ни было, но это никак не окажется больше двухсот грандов».
Три дня спустя вечером, уже в темноте, те же одноглазые бежевые «жигули», прополыхав от шоссе снопом дальнего света, остановились перед резерумом. Керри был уже основательно пьян, его малость пошатывало, и он дотягивал из стакана пресную жижу растопленного льда. Гюзель, которая сидела рядом с ним, положив голову на плечо любимого и вслушиваясь в шум моря, скрылась в доме.
Аль Акрам Абдул вышел из машины и встал перед Керри.
Коммандер поставил стакан на ступеньку.
— У меня есть для вас сто тысяч. Эту сумму я готов пожертвовать на ваше исчезновение.
— Вы меня не расслышали. Это стоит двести тысяч.
— Сто.
— Очень плохо.
Мулла оглянулся назад. Затем слегка улыбнулся:
