Аль Акрам Абдул ложится, голова окончательно перестает болеть уже во сне. Ночью ему снится корова. Она проела его череп и ест его мозг — в то самое время, когда он ее доит. Соски тугие и шершавые молока не дают. Затем корова превращается в женщину.
Утром голова вспыхивает снова, стоило только выпить чаю. Но не идти же голодным. Снимает пижаму, надевает облачение, заново скручивает чалму, спускается вниз и, горделиво перебирая четки, проходит через двор, слегка кивая в ответ на приветствия соседей. Троллейбусом до мечети три остановки.
После молитвы бедняки читают Коран, неистово раскачиваясь и яростно напевая. Так он научил их. Так молился он сам, когда учился в Турции. Он ходит над учениками, следит, поправляет. Один — худой и с растерянным всегда взглядом, совершенный бездарь в учебе, кроткий заика, ничтожный человек, обыкновенный и в то же время совершенный раб божий, вдруг отрывается головой от страниц и застывает. Наконец Аль Акрам Абдул вспоминает его имя.
— В чем дело, Магомед-ага?
Человек молчит, и вдруг тик заикания перкашивает его лицо, он почти харкает словами:
— Моя дочь — проститутка.
— Значит, ты плохой отец, Магомед-ага, — говорит, подумав, Аль Акрам Абдул.
— Я знаю, учитель. Она живет с американцем.
— Ты плохой отец, Магомед-ага.
— Я каюсь, учитель. Она собирается уехать в Америку.
— Ты плохой отец, Магомед-ага.
— Я хуже, чем собака.
— Сколько ей лет?
— Четырнадцать, учитель.
2
Что поет любовь девочки-проститутки, азиатки, к влюбившемуся в нее белому мужчине?
…Она просыпается утром и видит огромное его тело в утреннем поднявшемся свете как новую немыслимую страну — белая грудь, великанские руки, страна дышит тихо. Она смотрит зачарованно, как путешественник-первооткрыватель — с горы на равнину.
Кем бы она была, будь она мальчиком? — почему-то ей пришло в голову сейчас себе это представить. И она испугалась: это было бы большим несчастьем. Смогла бы она увидеть такое, прижаться — к великой седой груди.
— Оставь Керри в покое. В конце концов, европеец, покупающий маленькую азиатку, символ материального овладения Западом Востока, — сказал Хашем в ответ на мое брюзжание, что Керри спятил.
Она уже привыкла, что Керри не молчит, что он говорит и громогласно приветлив, в то время как мужчины ее племени молчание почитают за состоятельность. Сначала она пугалась его открытости, потом открытость эта ее мучила, вызывая ревность, а сейчас она гордится и им, и собой: все в магазине, в ресторане видят, что она принадлежит этому рослому, красивому американцу, что она под его покровом.
А когда она вспоминает свою жизнь дома, она прижимается невольно к его руке и борется с желанием купить бутылку газированной воды и вымыть ему ноги. Просыпаясь утром раньше него, она целует его в глаза.
Когда она окончательно стала его женщиной, он переселился с аэродрома к самому морю. Нанял весь резерум — Reserve Room, старый нобелевский коттедж на сваях, с просторной залой, увенчанной по периметру второго этажа галереей. Днем в субботу он сидит на ней с ноутбуком, потому что внизу слишком много солнца. Нагая, она лежит на подоконнике под распахнутым высоченным окном, за которым расстилается битва мелкого моря и плоского берега, иногда проходит корова, или рысью в мути зноя исчезает стая бродячих собак с высунутыми до земли языками. Доносится запах гнилых водорослей и соли, тот особый запах, которым благоухает прибрежная корка песка и ила, покрытая сизым налетом.
Керри говорит: «Поднимись ко мне, мне нужно тебя видеть».
И она идет медленно по ступеням, еще обожженная, еще влажная от солнечной испарины. Старое стертое дерево приятно шершаво подошвам, она ощущает ступени каждым пальчиком. Вся рослая, с плоским, как зеркало, животом и полнеющими бедрами, вся ладная, не оторвать глаз, в которых потихоньку темнеет, вся будто отлитая из его сердца… Однажды, когда он единственный раз думал о своей любви, ему пришла в голову мысль представить, как он любит эту девочку: «Вот если бы мне открыли грудную клетку и я опустил глаза и увидел свое сердце нараспашку, размером с кулак, живое, сильное и беззащитное, я бы обмер от нежности и страха, зажал бы руками, скрыл и в трепете обратился бы к Господу: сберечь. Вот так и ее я вижу: как собственное сердце, и страх смертный меня объемлет…»
Она встает, опершись на перила, и маленькими глоточками из высокого узкого стакана пьет лимонад, который Керри готовит сам из множества лимонов, меда и льда, наполняя всем этим три кувшина. «This is pitcher. The pitcher with lemonade. The lemonade is very tasty».
[26]
Так она понемногу учит английский. Она сообразительна, в прошлом году еще ходила в школу и отметки у нее были отличные, хотя никогда не готовилась к урокам, все давалось легко, не то что иным зубрилкам. «My honey is a pitcher-man»,
[27]
— подмигивает ей Керри, но она не понимала горечь иронии.
Отец Гюзель, Магомед-ага, замучил Керри своими приходами на аэродром. Он хочет, чтобы многие видели, как он может помыкать американцем. Возвращаясь домой, он непременно показывает деньги и рассказывает соседям, как он расправился с этим янки, который собирается жениться на его дочери. Бедный отец! Он не знает, что Керри только вежлив, что Керри никого не боится. Как потомственный военный, который в походах против русских управлял огромными кораблями, может бояться ничтожного малограмотного азиата?
Завтра они едут на нахалстрой к отцу. Керри хочет поговорить с ним на его территории. Керри хочет предложить ему решить вопрос окончательно. Для нее завтра — как свадьба.
Город заканчивается пустырем и окраинами свалки, которая перерастает в трущобы. У расколотой, будто однорукой оливы несколько женщин о чем-то яростно жестикулируют среди группы полицейских, чья машина стоит рядом. Вблизи становится ясно: ничего не стряслось, просто судачат о чем-то.
Керри достает фотоаппарат, начинает фотографировать разбитые в пух и прах автомобили. Некоторые из них на ходу, но многие используются как сараи, лари для хранения вещей — велосипедных ободьев, строительных касок, разодранных матрасов, заржавленных швейных машинок; замочки серьгами висят в приваренных петлях.
Пересекают дорогу и входят в залитое зноем безбрежье нахалстроя. Здесь нет ни улиц, ни нумерации домов, здесь выход отыскать так же сложно, как и в муравейнике; на несколько километров округи единственный ориентир — водоразборная колонна, в сторону которой как-то умудряются выстроиться проулки. Не прошли они и нескольких шагов, как оказались окружены толпой молодых мужчин и детишек. Первым она объяснила цель их визита, и мужчины тут же отступили, без лишних допросов. От детей едва отбилась.
