Я мечтаю найти, как Ефремов в Монголии нашел динозавров, кладбище ранних млекопитающих в пустыне. Приличный заработок, Британский музей хорошо платит. Местные божатся, что в пустыне где-то есть могила-лежбище гигантских человекообразных скелетов. Что, мол, в этих как раз краях и обитало племя великанов, праотцом которого был сам Ишмаэль. Изгнанный из Междуречья в пустыню, прародитель всех мусульман был гигантом, мог оглушить слона и разорвать тигра. Ишмаэль взращивал великие сады на берегу некогда простиравшегося на краю пустыни озера, откуда он и вылавливал для пропитания тех самых гигантских рыб, скелеты которых выставлены в музее. Предупреждаю, когда ты услышишь там подобные сказки, не улыбайся. Если бы ты жил в пустыне без телевизора, то твоя голова скоро бы наполнилась еще и не такими галлюцинациями. Скудость жизни взращивает болезненность воображения. «Тысяча и одна ночь» — со своими магами и семьюдесятью в третьей степени кругами ада — сухая инструкция по сравнению с устным фольклором пустыни… Помню, на рассвете въехал в Пенджаб — «Пятиречье», самая орошаемая и, значит, самая обитаемая провинция Пакистана. Потянулись, завращались ромбами, параллелограммами водные лоскуты рисовых полей, деревни, эвкалиптовые рощи — все стулья, и столы, и кресла в тех краях из эвкалипта. На полях многоточьем сторожат в воде цапли. Водитель включил музыку — побудка муллой в автобусе. Рассветное солнце залило поля, заслепило. Дети на улицах необыкновенно красивые — глаза в пол-лица, но малышей родители еще украшают хной, румянами, тушью, отчего иного ребенка можно испугаться. Будем проезжать Лахор, ученая столица Пакистана. Пакистан не однообразно враждебный, там можно найти друзей. Если у нас будут проблемы, а они у нас будут: мы четко говорим, что мы суфии, что соколы — это не для продажи, а для суфийского ритуала в честь Симурга, когда отпускают на волю царских птиц. То, что ты русский, это все равно. Им главное понять, где у нас граница между Аллахом и шайтаном проходит: через живот, через сердце, через голову или через яйца… Если, как у суфиев, которых они все-таки недолюбливают, через сердце, то это может оберечь: сердце для них область неясная — слева ли оно или под грудиной. А вот где яйца, все точно знают.
— Расскажи еще про те края. Довезем ли соколов?
— А куда они денутся. Главное — кормить их поменьше. Я когда первый раз ехал — старался подкармливать чаще, думал так смирить стресс от переезда. Но ничего подобного. Они едят в дороге и гадят от расстройства, а клетки чистить не всегда удобно. Антисанитария, как ни крути… Так что как поедем — на диету посадим. Раз в три дня только будем кормить. Балобаны там тоже перелетные, они мигрируют вслед за хубарой. Сейчас, когда хубара исчезла, соколы в Белуджистан тянутся по привычке, но все меньше и меньше. А раньше, случалось, из Северного Казахстана, по сути из Сибири светлые кречеты увязывались за хубарой. И что там начиналось! Стоило только кому-нибудь из местных ловцов увидеть кречета или только заподозрить (а это без бинокля легко, а если с биноклем, то марево на изрядном расстоянии расплавляет картинку до неузнаваемости, и уже цаплю не отличить от воробья) — так весь Белуджистан по одному только посвисту отправлялся ловить призрачного соколика. Каменистая местность, в которой сотня долларов калыма может подарить такую невесту, что Софи Лорен могла бы стирать ей сорочки, воспламеняется от мысли, что где-то в небе над ней парят три килограмма пернатого оружия стоимостью тридцать-сорок тысяч…
…В Кветту мы так и не поехали: накануне отправки в Ширван утром примчался Керри, предупредивший о нашествии шейхов.
2
Хашем читает «Бесов» и думает о Принце. «Принц — это Нечаев, у которого вместо справедливости и народной воли — он сам. Знать это много полезней, чем знать о том, что Принц предпочитает Land Cruiser и Toshiba. Или что Принц и его охранники часто надевают женские одежды, чтобы остаться неузнанными. Или, что Принц ненавидит музыку».
Из чего бы он вновь составил привольную жизнь, память о которой теперь полна забытья не меньше, чем утроба матери? Снова часами носиться по пустыне на золоченом «гелендвагене», обожать манго в любых количествах, постоянно слушать BBC, неотрывно, один наушник всегда в правом ухе; огородничать, обожать клумбы с исполинскими подсолнухами, запрещать женам пользоваться электроприборами, соревноваться с гостями в устном счете трехзначных чисел, давая всем подряд фору в виде калькулятора?.. Нет. Ничего ему это уже не мило. Любая воля теперь — смерть. А в ценности ее он уверен куда менее, чем любой из его шахидов. Но что теперь?..
Теперь Принц умывается. Свет и тьма начинались с тумана пробуждения, и где бы он ни спал, он словно выпрастывался из земли, из тяжести ее, влекущей забытьем; во сне ему казалось, что он просачивался в недра. Всегда в землянках, хоть он и спал всегда на людях, при телохранителях, он просыпался от одиночества, одиночество его будило, вынимало голову из земли в сознание. Под землей несладко. На свету проще, легче умыться, легче опорожниться, после стакана воды и таблетки, вложенной в финик, который разжевывает с омерзением. Вообще со здоровьем теперь одни проблемы. Два месяца назад у него чуть не лопнул мочевой пузырь. Вот что значит спать на земле, а не на женщине. Теперь он полюбил катетер как отдельную от тела часть, дарующую ему облегчение, заменяющее ему наслаждение. Он не спал давно с женщиной, ему теперь это мало нужно, но он все еще вспоминает ту негритянку, наложницу, которую ему подарил брат Салем в Ливане: в первую ночь он ее не тронул, только позволил ей приготовить ему чай. Пока она кипятила воду, споласкивала чашки, он достал кисет с гашишем, вычистил трубку в пепельницу с вычеканенным павлином, забил, стал прихлебывать чай: он всегда прихлебывает чай с куревом, это смягчает дыхание. Он курил и смотрел на нее, как она двигается, как течет ее тело, и не мог насмотреться. Теперь катетер — его женщина. Гибкая нежная силиконовая трубка, почти не царапающая воспаленную уретру, давно безболезненно минующая игольное ушко сфинктера, — вот его женщина, его верный партнер по телесному наслаждению. Отлив, он опускает пузырек с раствором серебра в ковшик, стоящий на таганке спиртовки и, выждав, заправляет из него клизму. Теплые чернила вливаются в мочевой пузырь, и обратное движение жидкости через насильно открытый сфинктер создает всегда слегка ошеломляющее ощущение непроизвольного мочеиспускания… И это тоже, наряду с омовением, непременное утреннее наслаждение. Днем, часа через три, когда он снова прибегнет к катетеру, из него пугающе прольется иссиня-черная моча, чуть светлея на излете, и он наклонится и присыплет кляксу, растерев в руке куски сухой земли.
3
В одну из ночей на соколиной охоте под Кветтой Хашем встретил Принца. Он вышел на окраину лагеря послушать залитую луной пустыню. Нашел среди каменных ступеней, среди щебенистых уступов зыбящуюся песчаную косу — лег тихо-тихо плашмя на жесткий песок, который чуть плывет под ним. Раз, другой ему приходится грести руками, но вот он прижимается щекой к холодной скуле барханчика, слушает всю пустыню сразу, слышит, как песок пересыпается, как то тут, то там, где-то в изголовье, разлетевшемся в пустошь, не бесконечную, но достаточную, чтобы сгинуть, — шаркнет ящерка, полоснет змея, что-то стукнет камешком внизу, но он все будет лежать, лежать, пронизываясь мертвым холодом пустыни, вливающейся ему в пах, в грудь.
