Хашем проворно метнулся к соколу, тот попробовал взлететь, но когти, запутавшиеся в петлях кольчужки, надетой на хубару, превратили его добычу в кандалы. Сокол туго хлопал крыльями, Хашем проворно и бережно, чтобы не повредить оперенье балобана и самому не пораниться, опростал хищника, запеленал, надел ему колпачок, отнес в машину.
Хубару к костру принес улыбающийся Мардан. Он прикусил птицу, хищное выражение мелькнуло в его лице; в одно мгновение он отжал кровь, выпотрошил, в отвале из шурфа подобрал две горсти глины, обмазал и положил в костер.
Мясо хубары оказалось жестковатым, но очень вкусным. Скоро все легли спать.
Утром Хашем помчался на Крест. Шурик и Петр остались помогать закончить шурф. И каково же было мое потрясение, когда в обеденный перерыв я сам спустился в колодец и услышал запах нефти, а фонариком обнаружил, что стою в ее лужице, — черное масло, зернистый, блестящий пласт сочился по донной кромке. Далекое небо вверху смеркалось колодезной темнотою.
Шурф мы засыпали, уничтожили все следы пребывания, а вечером я отправился в город, чтобы с утра пойти на почту — отослать пробу в лабораторию.
Глава двадцать девятая
РАБОТА
1
В разгар Рамадана я стал ходить по мечетям. Я обучался быть невидимкой, наблюдал, осматривался, старался ретироваться до молитвы; лишь однажды ко мне подошел старик, спросил: — Почему не молишься?
Я оглянулся и увидел среди колонн ряды единосклоненных спин.
В Рамадан я ходил как во сне, слонялся по базару, полупустому утром и начинающему пополняться к вечеру. Разгорались каменные крылья жаровен, объявших вертела карских шашлыков, дымились тандыры, женщины, ныряя в ручьи дыма, пропадая в нем, укладывали по стенкам тесто, прихлопывали, выпрямлялись и тут же начиняли лаванги — орехами, зеленью — куриные тушки, которые тоже помещали в тандыр, на подостывшие под шапкой золы угли.
Я смотрю на тщедушного ребенка с огромными глазами, удивленно глядящего на меня снизу вверх среди этих блюд, в которые он аккуратно укладывал куски обугленной баранины, скрипучие ломтики граната, полные драгоценных зерен, прикрытых сотами желтых пленчатых век, — и не понимаю, чем бы этот благочестивый мальчик обладал взамен веры? Чем было бы можно его утешить, помимо величественности царящего времени, небесного великолепия архитектуры?
Обсахаренные края тонких стаканов (в миску на палец насыпается сахар, макнуть перевернутый стакан в теплую воду, поставить в песок), полных густого лимонного шербета, ждут молящихся. Я видел мало, но оно было огромно. Маленький мальчик, гуляющий среди верующих, склоненных мужчин, единственная маленькая фигурка, бритоголовая, смуглая, с отвисшей нижней мокрой губой, недоуменно глядящая куда-то вперед — туда, куда направлены помыслы и поклоны молящихся. Крохотная девочка, жалобно стоящая на коленях среди пустого зала, полного зеленых ковриков, вся в белом, с толстым бирюзовым ожерельем на запястье; голова склонена, взгляд сокрыт…
2
Когда торговля птицами денег не приносила, голод грозил дотянуться до егерских семей, добравшись уже до самого Апшеронского полка. Выход был — питаться кашкалдаками, чье темное, напоминающее черное пеликанье, мясо густо воняло рыбой, их еще надо было уметь готовить. Все ели кашкалдаков и сравнивали одно приготовление с другим. Сона-ханум славилась тем, что набивала лысух портулаком, чабрецом и мятой — травы эти отбирали у птичьего мяса рыбный вкус. Прикинув, что срочная продажа лебедей или павлинов сейчас не спасет и что до соколиного базара в Кветте осенью они не дотянут, а барыгам облетанных шахинов по пятьдесят долларов за штуку он не отдаст никогда, Хашем созывал сход, все егеря совещались и пускали Аббаса на разведку к прорабам на стройки в Баку. После чего одной большой артелью шли на какие-нибудь тяжелые работы. На строительство дороги, на вынос земли, которую вынула из канала землечерпалка, а теперь прораб пытался сэкономить на аренде тяжелой техники и за треть или даже четверть стоимости аренды самосвала и бульдозера нанимал рабочих, таких, как мы, чтобы грузили в зембиля — двухпудовые ивовые корзины, на ремне подымали к плечу и несли, высыпали, возвращались и несли — до самого заката, иногда падая от изнеможенья: тут же следует посмотреть в глаза, что с зрачками, в сознании или нет, нашатырь, много надо пить воды, на воде прораб не экономил, пригонял облупленные цистерны из-под кваса.
Чего я только не навидался за эти шабашки. На Апшероне всегда роскошь соседствовала с ничтожностью рабочей жизни, сам в детстве видел, но не понимал. Ребенком я любил кататься на машине «скорой помощи» — поездка в любом автотранспорте для нас, мальчишек, была праздником, я до сих пор помню запах салона «волги», помню мелкие вентиляционные дырочки, в шашечном порядке покрывавшие обивку салона. Запах «волги» не спутаю с запахом «копейки», помню всю палитру выхлопов — от зудящего «ЗИЛа» до тарахтящей «инвалидки», помню бензо-масляный аромат мотора, доносившийся от раскаленных цилиндров мотоцикла (присесть на корточки, обжечь любопытные пальцы о ребра радиатора). Мы не могли пройти мимо ни одного самодвижущегося механизма и не упускали случая прокатиться, включая пыточный «алабаш» (хоть раз да сблюешь, без газетного фунтика я в нем не ездил), перевозочное средство нефтяников. Роскошью была дальняя поездка с бабушкой на прививки — непременный атрибут летнего пребывания в нобелевском Насосном поселке. Детей в отдаленных районах прививали выездные бригады. Водители меня знали — загружали в кабину, поближе к горячему, передающему в руку волнительную дрожь рычагу передач, и мы на «рафике» неотложки колесили по северной части Апшерона, поднимались и в предгорья, за Бешбармак, в так называемый «район», где сразу становилось дико, неуютно, лица отчужденные, непроницаемые для русской речи, обычно переводила медсестра или бабушка брала с собой водителя. Я же понимал в речи горцев только одно — уважительное: «Доктор, доктор».
В таких поездках мне пришлось побывать и в совсем неслыханных местах, называемых «нахалстроем». Из «района» — сельских полуварварских нагорий, где человек, говоривший по-русски, был изгоем, люди стремились в город, находили работу, а в общежитии жить не хотели, или мест не было, особенно для семейных, и в дальних окрестностях самозахватом (если только можно захватить пустыню) возводили из подручного материала лачуги, проводили воду — проржавленные щиты, мотки трансформаторной проволоки, фанера и картон, спинки кроватей, разодранные матрасы, одеяльные стеганые лохмотья, окошки, затянутые мешками из-под суперфосфатных удобрений, синие буквы, мутный сальный свет, и тут же под ногами куры, кошки, овца привязана за ногу к кровати, играют в нарды, девочка смуглая до черноты, в бордовом теплом цветастом халатике, с бирюзовым камушком-амулетом на нитке вокруг пухлого запястья уставилась черными глазищами.
Теперь на окраинах современного Баку вырос огромный иной нахалстрой: бескрайнее поселение жалких лачуг, образованное десятками тысяч беженцев. Бежавшие от войны, лишившиеся своих домов, земли, обезумевшие от горя и смерти, они оказались на краю бездны и едва смогли как-то на нем укрепиться. За семнадцать лет здесь мало что изменилось, только выросло кладбище. Оно выглядит как новенькое — аккуратные ограды, роскошь некоторых могил бросается в глаза.
