— Кроме того, история нашего полка отмечена широко еще и в русской культуре — например, в знаменитой истории о поручике Киже. История эта повествует о некоем призрачном и в то же время многоуважаемом и даже доблестном служивом деятеле, возникшем благодаря описке писаря, который при составлении полковой реляции, относящейся к Апшеронскому полку, желал написать «поручики же», однако дал маху на переносе на новую строку и написал: «поручик Киже». В дальнейшем Киже, вместо обойденных безымянных поручиков, был отмечен командованием и представлен к поощрению, которое стало началом его служебной карьеры. Дело постепенно зашло далеко, однако признать конфуз командир не пожелал и однажды отправил донесение: «Полковник Киже волею Божьей скоропостижно скончался». Случай этот был знаменитым, и потому я счел важным его напомнить, ибо он подчеркивает особый статус нашего полка: вместе с нами воюют те, которые словно бы есть, и те, которых нету: и Киже, и Троицкий полк, и история. С нами неуничтожимая сила имени. С ней бороться немыслимо. Поздравляю вас, дорогие товарищи! Ура! — Хашем побледнел.
Полк встал. Нестройное, но набравшее все-таки силу троекратное «ура», вдруг поразившее сплоченностью и силой, мгновенно, чудодейственно сделавшее русскими отряд восточных людей, покатился над ночным Каспием.
Аббас скомандовал вольно. Какое-то время восторг единения не давал всем разойтись. Но потихоньку все разбрелись по делам. Кто-то достал кеманчу, кто-то снова полез купаться, кто-то раздул костер для чая.
Послышались звуки тара, кто-то из егерей потихоньку распевался.
Я повернулся к Хашему:
— Ну ты ведь понимаешь, что эти твои лекции — все равно что трехлетнему ребенку вместо сказок читать акафист, тот же эффект. Я бы еще понял, если бы ты придумал давать детям Баха слушать. Им же зарплата твоя для жизни нужна, а не философия! Или ты только сам себя тешишь. Но тогда это отдает эксплуатацией.
— Ты не только циничный, но и недалекий человек, — ответил медленно Хашем, глядя мне в глаза. — Я верю, что для них это все, — он широко повел рукой, захватывая степь и море, — станет Бахом, что природа и мугам — это Бах…
— Да я тоже верю, что мугам — Бах!.. — завелся я, но скоро мне пришлось умолкнуть.
К костру робко приблизились два человека, чье появление не позволило спору разгореться. Я их узнал сразу — это были Шурик и Петр — товарищи Аббаса. Петр любил наблюдать Хашема и вступать с ним в религиозные споры. Хашем не был против и отвечал со всей серьезностью, однако был беспощаден в вопросах дисциплины, поскольку Шурик и Петр часто нарушали сухой закон, невзирая на поручительство и укрывательство Аббаса.
В последнее время Шурик горячо интересовался историей казачества. Случилось это с ним после того, как остров Сара посетила делегация таманских казаков. Они разыскивали казачьи могилы и могилу кубанского атамана Головатого. Последний был основателем форпоста на полуострове Камышевани, преграждавшего вход в Гызылагач. Командир двух полков, назначенных в 1795 году для обороны российской границы, проходящей по южным рубежам Ленкоранского ханства, он умер на острове Сара от лихорадки. Казаки, сопровождаемые Аббасом и Шуриком с Петром, выпили немало и сумели отыскать общее захоронение, поставили крест дубовый, оградку. Нашли на винограднике надгробный камень с надписью, с большим почетом говорящей о Головатом, останков под ним не обнаружили, погрузили камень на грузовик и уехали. Однако на третий день вернулись: через границу их с памятником не пропустили, теперь это надгробье было помещено на хранение во двор дома Шурика и использовалось в качестве стола для установления стаканов и закуски.
«Высокородный и высокопочтенный бригадир и кавалер Антон Андреевич Головатый, имея командование Каспийским флотом и войсками, на полуострове Камышевани состоящими, января в двадцать восьмой день окончил живот свой, а двадцать девятого с отличною церемонию от морских и сухопутных сил погребен на острове Сара», — говорилось в рапорте секунд-майора Ивана Чернышова от 25 февраля 1797 года. Листок с сообщением секунд-майора, оставленный Шурику казаками в качестве охранной грамоты и расстеленный в целлофановом конверте рядом с полотенчиком, на котором помещалась закуска, подносился вплотную к глазам и прочитывался всякий раз перед тем, как в очередной раз поднимались в небеса стаканчики с домашним винцом.
Так что попойка выглядела вполне панихидой или ученым собранием. На могилы казачьи Шурик с Мысником ходили раз в неделю, по пятницам. Встанут, помнут в руках кепки, постоят посреди пустоши, снимут с креста наползших по росе улиток (хрустит высохшая слизь), вырвут вокруг подросший сладкий корень или колючку. Идут обратно к Шурику и под ворчание жены его любезной, рифмующей с удовольствием «пятницу» с «пьяницей», раскладывают на Головатом камне свою нехитрую, но поэтическую снедь.
3
Иногда в степи со мной происходили странные события. В них я как раз подозревал Шурика и Петра.
Я не мог долго идти беспечно по Ширвану, в какой-то момент хотелось остановиться, достать бинокль. Оглядеться. Пустить по хрусталику плавкую линию горизонта, столкнуться нос к носу с сусликом, или жующим джейраном, или соколом, рвущим перья стрепету, замирая подолгу набок неподвижным антрацитовым глазом… Но я никогда не доставал бинокль слишком внезапно — не подносил его сразу к глазам, не хватало духу. Я останавливался и какое-то время держал его в руках, раздвигал, сдвигал окуляры, посматривал на стекла, выжидал, когда тот, кто наблюдает за мной, скроется… Несколько раз случалось, что в степи на большом расстоянии я успевал рассмотреть неизвестные объекты, людей. Иной раз чья-то заполошная фигура мелькнет, поднимет облачко пыли. Сначала я подозревал Хашема, что это он установил за мной слежку: егеря послал или сам… Но крепко подумав, понял, что ошибся. Теперь, когда я отметил, что у Петра и у Шурика — у одного отличный цейсовский морской бинокль, у другого — мощный оптический прицел, примотанный изолентой к доске, обрезанной по форме приклада, — все стало более или менее ясно: наши друзья чего-то затевают, поскольку стали играть в подглядки.
Решил и я за ними подсмотреть…
В том месте степь была похожа на сложенные горстью ладони. Десять увалов расходились сложенным веером по окоему: цвет — солома, с неуловимым, мерцающим, будто слюда на сколе, серебряным отсветом. Увалы эти мне были интересны потому, что напоминали бугры Бэра — своеобразную форму рельефа, характерную для северо-западных прикаспийских областей. Бугры эти впервые были описаны и изучены в 1856 году академиком Карлом Максимовичем Бэром. Представляют они собой параллельно вытянутые волны, заполняющие низменность между устьями Кумы и Эмбы. Высота их колеблется от десяти до сорока метров, длина может достигать двадцати пяти километров, ширина — двухсот-трехсот метров, расстояния между гребнями — одного-двух километров. Мои бугры были значительно мельче бугров Бэра, зато имели то же широтное ориентирование. Мне не хватало квалификации подступиться к морфологическому анализу, но насколько я мог судить, увалы эти так же, как и бэровские образования, были сложены песками и окатанной крошкой коричневых глин. Красиво там было необыкновенно — именно из-за такого призрачно-соломенного цвета, мерцанья всей этой сложной и необыкновенной размеренности, зовущей в ней пропасть.
