4
Хашем ненавидел нефть, проповедуя принципы Зардешта, возвеличивавшего чистый дровяной огонь жизни — в противовес огню нефти. Егеря принимали его инсталляции — могил библейских великанов Ишмаэля, Эсава, Голиафа, выполненные из собранного разнообразного плавника, за алтари, которые когда-нибудь воспылают в Ширване.
— Ошибка человечества в том, что оно ожидает апокалипсиса. Я утверждаю: апокалипсис уже свершился. Для того, кто не хочет этого понять, я предлагаю один простой способ. Этот неверующий человек должен один раз в день взглядывать на фотографию, где изображены дети в Освенциме. И тогда он все поймет. Ему ничего не останется. Ни в одном мыслимом описании апокалипсиса нельзя встретить то, что произошло в двадцатом веке. Ни одна аллегория не допускает такого ужаса, ни одно из существующих описаний грозящих или бывших ужасов и проклятий не стоит рядом с тем, что произошло. Эта фотография очень известная, ты наверняка ее видел. На ней сняты дети — трех-четырех-шести лет, стоящие гурьбой перед колючей проволокой, они протягивают фотографу руки с засученными рукавами, показывают татуировки с номерами. Дети еще не истощенные, прибыли недавно, прошло всего несколько дней, как их разлучили с родителями. Они стоят и показывают фотографу руки. Понимаешь, ни одна фотография — ни горы трупов, ни ряды банок с газом «Циклон», ни матрасы с женскими волосами, ни Мамаев курган, набитый железом и костями миллиона солдат, — не объяснит лучше человеку то, что в действительности случилось в мировой истории, чем фотография этих детей…
Глаза его блестели, отражали меня, дужку пустыни, кусты тамариска, но голос его был тверд. Он помолчал. Зло растер глаза кулаками, запястьем.
— Так что — так. Ожидание апокалипсиса развращает, отнимает у человека волю творчества. Зачем бороться за счастье человечества, когда скоро все рухнет и счастье и суд произойдут сами?!
— То есть ты ратуешь за создание новой религии, правильно я тебя понимаю?
— Не создание новой, а за модернизацию существующих. За решительное их преобразование.
— Как ты предлагаешь это делать?
— Необходимо пересмотреть все, что замечательного происходило в истории, — коммунизм, социализм, сионизм, извлечь из каждого общественного или религиозного движения частицы святости, очистить их и вернуть в лоно той или иной религии. Каждой религии есть что позаимствовать у других религий, у искусства, философии, науки, даже у язычества, — должен произойти своеобразный обмен мыслей, должен включиться некий метаболизм сознания, необходимый для преобразования той религии, к которой это сознание питает склонность, — думал вслух Хашем. — Любой фундаментализм, то есть консервативная система взглядов, отсекающая достижение в развитии, — губительна. Потому как царство Божье на земле будет достигнуто развитием мысли, ремесел, искусства, самосознающей историей человечества, наконец научившегося мыслить собственное сознание как диалог человечества с Богом.
— Звучит симпатично и симптоматично, — воспользовался я передышкой. — Но не проще ли думать об этом с позиции экуменизма?
— Экуменизм — ошибочен, потому что в нем неизбежен принцип эклектики, прямой суммы. Я говорю даже не о синтезе религий, а о создании, открытии новейшего сознания. Птицы не могли научиться летать, сойти с земли в воздух, никакая эволюция не смогла бы заставить их шагнуть в воздух, они уже летали… Так и я стараюсь обнаружить это новое сознание не в рамках эволюционных идей, но уже там, на той вышине, где возможно строительство царства Бога…
— Не понимаю.
— Да тут понимать нечего. Нужно, чтобы каждый стал Хлебниковым. Давай с тебя начнем, а? — засмеялся Хашем. — А что? Отличная идея! Нарядим тебя в лохмотья, отпустишь космы, бороду, пойдешь гулять в Иран, а я присмотрю за тобой по дороге. Годится?
Тогда я только рассмеялся. Но холодок правды, истинности того, о чем говорил Хашем, заронился в душу.
Вот такие разговоры мы время от времени вели с Хашемом. Мне интересно было его слушать, в моей жизни никогда не хватало сумасшествия, а я чувствовал, что только отчетливая инаковость, надмирность хоть как-то может оправдать мое пребывание в мире. Однажды Керри мне сказал: «Лишь безумец может хоть что-то изменить».
5
Однажды мы снова заговорили о Принце, но скоро его бросили и горячо заспорили об Ишмаэле. Дошло до того, что мы заново по буквам вычитали всю его историю, со всеми психологическими и историческими деталями, составили список милостей и бед, причиненных и исправленных Сарой и Авраамом. Мы старались тщательно взвесить роль справедливости и воздаяния в отношениях всех героев. Но чем глубже мы вдумывались в эту историю, тем больше вопросов возникало у нас — и о роли избранности в целом, и о множестве нюансов семейного кодекса.
Образ Ишмаэля Хашем проецировал на судьбу своего личного знакомца — Принца, руководителя всемирной террористической сети, бросившего вызов западной цивилизации. Он собирал по крупицам события его биографии, все мифы о нем и искры правдивости. Хашему казалось (на мой взгляд, вполне справедливо), что раз он знает запах пота человека (знакомство с Принцем завершилось физическим противоборством), то его интерпретация личности этого человека близка к истине.
— На сердце и устах сходятся поцелуй свободы и перст Господа. Что должна испытать беременная женщина, которую отец ее ребенка изгнал в пустыню? Какое главное чувство в палитре эмоций, доступных человеку, должен испытывать сын женщины, родившей его в сердце пустоши, на грани смерти? Что, кроме мести, должно влечь за собой Ишмаэля? Как понять ему, что на обиде нельзя выстроить мир? За прошедшие тысячелетия Ишмаэль не приобрел ни толики самосознания, не стал больше самого себя, больше своей обиды и своей мести…
Принц преклоняется перед отцом, подобно всем братьям, рано его потерявшим. Шейх Мухаммед — бедняк из Йемена, сумевший добраться до немыслимых высот благодаря не нефти, а личному труду и уму.
Джидда вечно отвоевывается людьми у пустыни. Песчаные бури каждый раз наполняют сады города песком. С этого и начал работу отец Принца — с создания дворницкой артели, обслуживавшей имения богачей, включая оказание садоводческих и ирригационных услуг. Постепенно Мухаммед завоевал авторитет, позволивший ему брать строительные подряды.
Выстроенная шейхом Мухаммедом парадная лестница в королевском дворце, скопированная с лестницы в Зимнем дворце Петербурга, стала главным звеном его карьеры. Большинству своих материальных деяний он умело придавал легендарное звучание. Остроумно построил дорогу, наблюдая за ишаком, отправившимся из Джидды в Эт-Таф, проложив за ним маршрут на карте и таким образом обеспечив себе следование принципу наименьшего действия: ишак в гору долго не пойдет. Крупнейший работодатель в регионе, практически монополист на рынке труда, ибо чем еще заняться в пустыне, кроме как преображением ее — вылепливанием из того же песка с помощью цемента стен, потолков, полов, — Мухаммед любил режиссировать свою биографию. Например, мог даровать деньги на авиабилеты нищим индонезийским паломникам, обобранным проводником на обратном пути с хаджа. Или спасти страну от финансового кризиса, выплатив зарплату государственным служащим вместо короля Абдул-Азиза, опустошившего казну. Или лично, вместе со своими рабочими вести земляные работы на военной базе в приграничном районе Саудовской Аравии во время противостояния Йемена и Египта, находясь под обстрелом египетской авиации.
