Мы сделали перерыв и сходили в сторожку, поздравили Ильхана с днем рождения, ему было очень приятно. Посидели с егерями часок и вернулись.
— Религию следует модернизировать, обогатить достижениями науки, искусства, медицины, технологии, мысли человеческой. Наука сейчас говорит человеку о Боге больше, чем любой проповедник… Хватит взывать к Богу из ямы сокрушенности и рефлексии. Чтобы тебя услышали, необходимо выйти и отмыться от морока догматики, послушания, посредничества, от власти авторитета, просто какого-то частного заразительного безумия. Свободный ото всего этого атеист милей Всевышнему, чем задавленный жаром веры сектант. Верою спасешься… При чем здесь вера, когда диалог с Всевышним начинается с Закона? И не надо говорить, что это тебе, такому умному, допустимо так думать — а у других ни сознания, ни сил, другим нужен чужой ум, чужая воля и так далее… Другим нужно знать, что они не умрут, чтобы не плакать по ночам. Другим нужно хоть что-то светлое, пусть ритуально, пусть пустышка сверкает, а хотя и искрой высекает в потемках их душ хоть что-то человеческое…
— Вот скажи мне, почему гурии нужны в раю? Почему чувственное наслаждение необходимо для утешения человека? — мне становилось все интереснее, но я знал по опыту, что соображать мне станет все труднее, и спешил сформулировать волнующее…
— Я думаю, что это самый верный способ заманить человека в рай… купить его идеей посмертного воздаяния. Половое наслаждение самое сильное, человек не властен с ним справиться. Иначе человечество вымерло бы. Человек — самый выживаемый вид. Человечество должно жить несмотря ни на что — ни на войны, ни на эпидемии, ни на прогресс. Еще неизвестно, отчего современный человек превозмог на эволюционной лестнице своих соперников — не то из-за размеров мозга, или крепости зубов, или плотоядности, или же благодаря нашим повышенным способностям к размножению: как ты понимаешь, это никак нельзя проверить археологическим способом.
— Согласен, — сказал я. — Но отчего так вышло? Из-за способности нашей к искусству?
— Не знаю, не уверен, здесь думать надо… Вот посмотри на меня, — продолжал Хашем, — кто на меня позарится? Притом что я не могу любить первую попавшуюся, верно? И как мне быть? Куда душе развиваться? Закрытость чувственности влечет во мне несчастье, тоску, мне тошно — ты можешь представить себе это? Или тебе повезло?
— Трудно сказать. Различение будничного и святого начинается с того, что ты намеренно путаешь эти категории. Берешь на пробу, каково будет их заменить друг другом. Каким бы ты праведным не стал, каких бы ты высот не достигал, все равно момент наслаждения — любого, из какой бы формы он не изливался, все равно это будет моментом пола. Понимаешь?
Хашем хмуро на меня посмотрел. Он решил не углублять тему:
— Так вот, человек мучится избавлением: когда бы все это кончилось, жизнь не мила, чем бы еще заняться в этой бесслезной пустыне. Вот отчего чаще у воздерженцев — монахов всех видов и сословий — людей, обделенных милостью полового удовольствия, — возникают идеи о конце света, о приходе избавителя. Человечество несчастно не потому, что оно знает — оно умрет; человечество легко удовлетворилось бы смертью как избавлением. Оно несчастно именно при жизни, именно потому, что обездолено: и душой, и телом, и достатком в любом виде… Когда я представляю себе, сколько людей в мире задавило себя, загнало в культурную свою оболочку половую тоску, — мне хочется плакать. Но не бывает простых истин. Мир полон сущностей, действующих по принципу дополнительности. Наше несчастье половое оплачено шедеврами искусства и веры. И вот непонятно, отчего человек нацелен на красоту. Казалось бы — есть у тебя жена, пусть хоть какая-то, но есть. Однако человеку известно о какой-то иной красоте, иной привлекательности чувственной, и вот это вложенное знание, с одной стороны, развивает в человеке понимание о Боге, а с другой — мучает тоской несбыточности. Человеку, который не любим этой высшей женщиной, остается только полюбить раскаленную пустоту.
— Все это пареная репа, — огрызнулся я, — ты еще скажи о неизбежности бедности и пользе стремления стать богатым.
— Ты награждаешь ислам своими собственными страхами, не имеющими к нему никакого отношения. И самое плохое, что ислам сам начинает подыгрывать вашему ужасу. Без ислама не было бы Возрождения. Кто привнес в Европу античность? Кто научил весь мир арифметике и алгебре? Что за ужас и бред вы приписываете нам?! Поговори с любым образованным аспирантом исламского университета, и ты устыдишься. Поговори с толковым суфием, и ты заплачешь от стыда. Неизвестное всегда нагружается личным страхом. Перед лицом тумана ты прежде всего боишься себя, личных фантазмов. Разговаривая с мертвыми, ты разговариваешь с самим собой… Самая мрачная почва для ислама — нищета и мракобесие. На ней из посеянных слез вырастает ненависть. Нужно утешить женщин — матерей и жен. Нужно накормить и вылечить детей.
— Но откуда ты знаешь, что Принц, например, не желает мусульманам благоденствия? Ведь разве не ради простых людей он воюет? — так впервые в нашем разговоре возникло имя знаменитого тайного вождя экстремистов.
Хашем пронзительно на меня посмотрел.
— А всякий ли человек способен стать тираном? Каким образом мир делится на либералов и консерваторов? Что влияет? Детские годы? Дьявол? Бог? Как высекается искра свободной воли? Как именно сумма событий, происшедших с человеком, определяет его склонность к той или иной натуре? Как развивается дурное начало в человеке? Ведь внешне маньяка не отличить от среднего человека. Гитлер и Эйхман, особенно Эйхман, были обыкновенными людьми. Эйхман роман «Лолита» назвал гадким и мерзким. Гитлер любил рисовать натюрморты. Так как стать Принцем? Как поймать его? Да очень просто. Вот как поймать в пустыне льва? Нужно зайти в клетку, закрыть ее и после совершить преобразование инверсии относительно границ клетки. В результате лев окажется внутри, а ты сам снаружи. Так же следует поступить и с Принцем. Следует выплеснуть себя вовне — во всю Вселенную, а Принца всунуть в свою оболочку. И убить. Убить дважды. Сначала себя — освободиться от себя. Затем — убить Принца.
Хашем неистово ругал молодых бородачей, которые ходят в религиозные кружки:
— Они сидят день напролет в подвале вокруг одного чайничка чая, слушают глупости, а затем раскачиваются с книгой в руках и бубнят распевом как заведенные. Зрелище мрачное, полная замена мозга дерьмом. Однако зарплата у них в этих медресе — сто долларов, огромные деньги, особенно для юнцов.
Хашем то свирепел от гнева, то переходил на ровный, как лезвие, тон, и мне становилось не по себе.
— Но что ты хочешь? Может, пусть лучше Богу молятся, чем бедствуют, или наркотиками увлекаются.
— Что я хочу? Я хочу, чтобы религия наконец начала уважать человека… Лучше натуральные вещества и натуральный кайф, чем быть сожранным живьем.
Я рассказал Хашему о LUCA, о том, что в записи ДНК содержится стихотворный ритм. Он сначала никак не мог поверить, но потом вдруг пришел в дикое возбуждение и потребовал выдать все ритмические раскладки, правила рифмования, строфические структуры. После чего на неделю ушел в Ширван и вернулся со стихами. В честь его возвращения был устроен короткий зикр, и после него Хашем ночь напролет читал егерям сочиненные стихи и прославлял меня как их вдохновителя. Егеря кланялись мне в благодарность. Ночь была ветреная, пламя костра стелилось по земле, ветер катил угли…
