Лидия расшторила окна, и теперь солнечный свет клином, выхватив каждую пылинку по отдельности, во всей ее подвижности, дотянулся до стола, лег на ослепший лист.
Глава двадцать третья
РАЗБОР СТИХОВ
1
Равно как и я, Хашем не упускал шанса выговориться. Мне многое стало известно. Про себя в том числе. Но все по порядку.
Оказывается, Хашем испытал про себя все религии на пробу, все эти годы много думал о Боге. Однако теперь он не рассуждал, к какой метафизической «розетке» плодотворней, безопасней и честнее подключиться, а критиковал религию вообще, все религии. В целом его критические мысли отличались высокой дисциплиной, но это на мой взгляд, я не специалист. Эйнштейн и Спиноза, борцы с мракобесием — были ему в помощь. Хашем искал Бога конкретно в человеке, хотя бы в устройстве его мышления, начиная думать о котором, человек сразу преображается в более высокое существо, и в себе ему становится отчетливей причастность.
Религии ложного сознания — вот чему он объявлял войну: орудию подавления сознания, тела, тому, чем питается идеальная для возведения империи центробежная мощность власти. Именем Бога вербуют и кроют своих солдат деспоты революции. Именем Бога захватывают мир. Притом что религия меньше всего заботится как о человеке, так и о Боге, ибо через человека воздается служение Богу. Суть религии в диктате, в подчинении, и сам народ — порабощенный рабством планктон — как раз и есть религия, никакого Бога. В нынешних религиях нет диалога с Богом, эпоха пророков давно завершилась.
В неистовых своих мыслях Хашем изобличал имперскую сущность религий, и особенно тех, благодаря которым так близка к реализации идея мирового господства, распространяемая по планете авианосцами или частицами плоти мучеников. Причину он усматривал в том, что обе религии никогда не отделяли будничное от святого и вели войны во имя Бога. Отчего же они считают необязательным отмыться от крови, вернувшись с войны, прежде чем зайти в Храм и праздновать победу? Отчего кровь на руках растерзанных и самих бойцов считается святой? Ведь душой ближнего — или растерзанного дальнего — умываются прихожане! Почему в захваченных этими религиями странах нет ни карнавала, ни других празднеств-перевертышей — нет освобождения от морока серьезности? Почему сознание их обложено ложью мифа, орущим мясом заблуждения: «Не трожь!» Отчего от них так воняет смертью, выжженным глазом еретика, только что вспоротой или ободранной парной плотью? Почему религии эти никогда не улыбнутся над своей воинственностью? Ведь ирония есть признак живого, ведь не улыбается только мертвый?!.
Однажды Хашем набросился на меня, утверждая, что я порабощен идеей неживого:
— Вот твое уравнение: смерть есть Персия есть нефть есть источник творящего забвения. Впадая то в одну, то в другую его часть, ты прибыл сюда. А у меня совсем другая задача. Понимаешь? Другая! Я хочу, чтобы там, за морем, — был мир ума! Цивилизация!
— Стройная формула, — пробормотал я. — Разные ее части мне были известны, а вот так в линию их выстроить — не догадался.
2
Хашем занимался йогой с детства, ибо матери его было сказано доктором Левицким (легендарный Айболит Апшерона, частная практика во время «отказа», десять рублей за визит, умер в Бостоне), что только хатха-йога способна решить врожденные проблемы с позвоночником. С тех пор я помню листки из «Науки и жизни» с нечеткими фотографиями людей, похожих на буквы, пособия по йоге в руках Хашема — снятые под марганцовочной слепой копиркой, по сути пустые листы: в них он всматривался и, подчиняясь незримым инструкциям, что-то мучительное делал со своим скелетом и мышщами, в результате чего тело потихоньку тянулось, гнулось и вдруг принимало столь необыкновенные позы, что переставало походить на человеческое. Мне было отчего-то неприятно видеть, что он творил с собой, как неприятно и страшно, наверное, видеть покалеченную, приведенную в беспорядок плоть. А Хашему лишь неудобно было в этих позах разговаривать, он следил за дыханием и говорил с паузами. В конце школы я спросил его:
— Что дала тебе йога?
— Сам не знаю.
— Хоть что-то?
— Кажется, я могу левитировать.
— Ты смеешься…
— Единственное, что я понял: в йоге главное упереться. Тысячу раз сделать одно и то же упражнение, отключить голову, не думать, не воображать, каков должен быть результат. Забыть о выгоде, самое главное. А еще через сотню раз у тебя как раз и получится то, для чего йогами была извлечена из тела эта поза. Или не получится. Недавно во время медитации в шавасане я обнаружил себя под потолком, в дальнем углу комнаты. Предметы внизу смещались, будто на дне моря, когда лодку вместе с якорем сносит ветер.
— Ты врешь!
— Тело древнее цивилизации.
— Но как мы тогда выживаем в современности? Я не верю, что кроманьонцы физиологически уже были приспособлены к жизни в городе. Представь только, какая-нибудь японская фирма, все самураи там только и делают, что работают, работают, работают… Ты входишь в сборочный цех — а он полон кроманьонцев-самураев, они сидят за компьютерами и проектируют микросхемы… Иными словами, существо, чья нервная система более приспособлена к тому, чтобы вступить в бой с гризли, а интеллект полностью подчинен охотничьему инстинкту, вынуждено бросить всю свою животную сущность в топку разума, для производства теорий и конструкций, не имеющих ничего общего с охотой с помощью копья и сети… А потом после гудка или зуммера, не знаю, чем там рабочий день заканчивается, — они выходят в джунгли мегаполиса и идут готовиться к завтрашнему рабочему дню: ужинать и спать. Какой кроманьонец такое выдержит? Я не говорю уже о казнях, которые на каждом шагу устраивает нам мораль: не ври, не пей, не злись, не жадничай…
— Вот ты заметь! Человек произошел от кроманьонца, а не от неандертальца. Кроманьонцы победили неандертальцев в неизвестной мировой страшной войне. Может быть, страшней этой войны и не было на земле.
— Если нет морали, значит, нет и суждения. А вот кто сказал тебе, что среди нас не затесались неандертальцы, некогда слабое, менее кровожадное звено, но все-таки сумевшее пустить ростки? Все говорят об инопланетянах, но никто не говорит о возможности потайной цивилизации, которая развилась от слабых конкурентов. А может быть, люди сами не знают, кто они. Человек думает, что он как все. А он, однако, исполнен инаковости по той причине, что неандерталец, в отличие от других.
— В том-то все и дело: нервная система человека не способна уже выдерживать нагрузки прогресса, это все равно что по линии конки пустить скоростной поезд. Невозможно перестроить или усовершенствовать то, что неизвестно.
— А что такое «шавасана»?
— «Поза трупа». Ложишься навзничь, запястья к небу, правильное дыхание… и много того, чего не опишешь, что связано с растворением в неживом.
Позже я попробовал заниматься йогой вместе с Хашемом. Но у меня ничего не вышло, тело мое оказалось глупее разума, или мне не хватило терпения. И вот весной девятого класса мы узнали, что в Сураханах появились настоящие йоги. Мы рванули на них посмотреть. Их было двое. Мы долго подглядывали за ними, не решаясь приблизиться. В одних набедренных повязках два темнокожих парня, аккуратно причесанных, ходили вокруг кубического алтаря, спускались в пещерку, что-то делали с огнем, подымались, алтарь дымил черно, марево танцевало над ним. Смотрителя нигде не было видно. Мы вышли. Брахманы поклонились нам. Мы отошли в сторонку. Тут индийцы сели разминаться, долго что-то крутились на подстилках, и раз — встали вверх ногами, локти в замок вокруг головы. Хоп! И Хашем — руки к груди, выдох, потихоньку сложился и встал прямо на каменных плитах рядом с ними точно в такую же позу. Один индиец скоро вернулся в нормальное положение, улыбнулся мне и стал связывать ноги свои в узлы. Второй стоял долго, но перевернулся раньше Хашема. Потом индийцы скрылись в конторке смотрителя и вышли в морской форме. Оказалось, эти парни — курсанты Высшей морской школы, второкурсники иностранного отряда, будущие спецы по химзащите. Хоть моя мать и преподавала им язык (они оказались в ее классе), по-русски индийцы едва говорили, могли только спеть хором «Все могут короли», но мы кое-что вызнали. В Сураханы — место совершенно безвидное: пустошь, нефтяные качалки — их привезли в одну из ознакомительных экскурсий, на обратном пути после посещения обсерватории в Шемахе. Здесь один из индийцев — по имени Кайлах (второго звали Джамал, у обоих над переносицами стояли красные охранительные точки, как у героев индийских фильмов) — обомлел: в точности такой же алтарь стоит близ его фамильного имения на северо-западе Индии (прутиком Кайлах начертил на земле контурную карту, ткнул: Бомбей — и прочертил сильно к северу). Они удивились необыкновенно и решили здесь помедитировать. Потом Кайлах попробовал воспроизвести кое-какие ритуалы, по памяти. Нет, пока что их не прогнали. Приезжают они сюда только по воскресеньям, потому что живут еще в казарме, откуда нужно оформляться в увольнительную, но скоро им разрешат снимать квартиру.
