Я посмотрел на Хашема и осознал, что не хочу понимать то, что начал понимать.
— Но пацифист вряд ли бы принял участие в революционной экспедиции в Персию, — зыркнул подозрительно на Хашема, но обратился ко всем ребятам Штейн. — Велимир ненавидел насилие теоретически. Но мир освобождать от несправедливости собирался практически. В этом смысле он не слишком далеко ушел от своих соглядатаев — Абиха, Блюмкина, Троцкого. Операция по Хлебникову была придумана Блюмкиным, Абих в Москве предпринял несколько попыток сблизиться с поэтом и был атакован Митуричем. Тем не менее ему удалось установить, что формула времени Хлебниковым все-таки была извлечена и те пропавшие черновики, в исчезновении которых Хлебников винил Маяковского, на самом деле были выкрадены Абихом.
Мы все переглянулись. Штейн погасил улыбку и стал серьезным. Глухо быстро проговорил, не поднимая глаз от листков с пьесой:
— Я отыскал в Баку архив Абиха, но формулу времени нужно еще оживить. Хлебников записал ее пророчески, почти без выкладок, как Ферма свою теорему на полях чужой книги. Черновики Хлебникова темны, так что работа предстоит нешуточная.
Мы притихли совсем. Штейн пустил веером листки из папки, вынул большую старую фотографию. Мы приблизились и окунулись в нее.
— Вот, посмотрите — это все ваши герои. Томашевский, Доброковский, Кайдалов, Блюмкин, Костерин, Абих.
На потрескавшейся, оттенка сангины фотографической картонке на фоне обрубка античной колонны и пальмы сидели трое и стояли еще трое молодых людей, чей возраст на вид был разбросан от двадцати до двадцати пяти лет: хитрый прищур невысокого, в костюмчике и галстуке, с усиками и умными улыбающимися глазами, чуть широкоскулого светловолосого человека; наивный взгляд курносого, но с пышными усами красноармейца, с пухлой, несколько вывороченной нижней губой, в гимнастерке с нагрудными клапанами; по центру стоял над всеми лихой — руки в брюки — с прямым пробором, сухолицый, с казацкими усами молодец; дальше — серьезный взгляд исподлобья, зачесанные назад волосы, широкий лоб, сложенные за спину руки, самый старший; темный косматый, в многодневной щетине тип, с нависшими валиками бровей, с лицом одновременно героическим и практическим, отвернулся от объектива; слева робко смотрит кудрявый, крепкий телом юноша, под ним сидит узколицый, с толком еще не проросшими бородкой и усами, с густыми русыми волнистыми волосами, с настороженным взглядом, полным затаенной страсти, Абих, его плечо прижал указательным пальцем Штейн.
— Вагиф, твой подопечный — Мечислав Доброковский, замечательный график, забытый незаслуженно. Что мы о нем знаем, кроме того, что он — автор этикетки папирос «Казбек»? Бывший мичман Балтфлота, участник Ледового похода — из Гельсингфорса в Кронштадт, спасшего русский флот от захвата немецкими войсками. Впечатленный рассказами о Персии, которые слышал от своего командира, легендарного предводителя Ледового похода, наморси Балтфлота Алексея Михайловича Щастного, загубленного Троцким, — Доброковский решил во чтобы то ни стало посетить места, поразившие его воображение. Щастный, будучи членом межведомственного радиотелеграфного комитета, год провел на Каспии, осуществляя строительство береговых радиостанций на острове Ашур-аде и в Энзели. При первой же возможности Доброковский добился командировки на Каспийский флот, в результате чего его одержимость Персией слилась с одержимостью ею же Предземшара — Велимира Хлебникова.
— Вас понял, — кивнул Вагиф.
Штейн в моем случае рассчитывал на дополнительные вопросы, но, прочитав в моем взгляде разбавленное вежливостью безразличие, шагнул в сторону.
— Гюнель, теперь поговорим о твоей героине — Гурриэт эль-Айн. Великая женщина Востока, боготворимая поэтом Хлебниковым, она стала последовательницей Баха-Уллы и Баба, одной из первых мучениц новой религии. Была удушена в темнице палачами.
— Баб и Баха-Улла — это пророки? — спросил Хашем.
— У-у-у, я погляжу, вы совсем неучи. По большому счету, это ты должен мне рассказывать о Баха-Улле, ты же перс, не я. Ты хоть как-то интересуешься историей своей родины?
— Интересуюсь, — покраснел Хашем.
— И что ты о ней знаешь? — Штейн снял очки и сощурился на него мгновенно ослепшими глазами.
— Знаю, что моего отца убили люди Хомейни. Знаю, что моя мать сошла с ума от горя и ужаса, которые она претерпела в Иране.
— Да, ты говорил, — смутился Штейн и замолчал… — Хорошо, ликбез, это важно для понимания нашего главного героя Хлебникова.
— Разве он главный герой? — спросила Гюнель. — Он ведь говорит меньше всех, у него реплик раз, два и обчелся. И вообще выглядит как идиот. Ни ума, ни красоты. Какой он герой?
— Вот в том-то все и дело! — согласился Штейн. — В этом вся и загвоздка, что пренебрежимо малое человеческое становится исторически огромным вопреки всем законам природы и истории. Ведь кто такой Христос, как он видится сквозь толщу веков? Обыкновенный человечек, выступивший в роли защитника своего горемычного народа, небольшой ближневосточной племенной горстки людей. Он был раздавлен римской машиной власти, раздавлен был и его народ. И не осталось бы от него и его народа ни строчки, ни слова, однако же теперь этот человек и его народ — два осевых полюса мировой цивилизации, ее диалектический движитель…
Ребята молчали. Я больше запоминал, чем понимал. Хашем, давно уже стемневший лицом от стыда и волнения, поглощенно слушал.
— Впрочем, Бога нет, — грустно заключил Штейн, вдруг весь сникнув. — Что ж, ликбез… Итак, 18 июня 1983 года в Ширазе был приведен приговор о казни через повешение для десяти женщин, не пожелавших отречься от своей веры бахаи. Почему это произошло? Почему начиная с 1844 года в Иране были казнены более двадцати тысяч последователей Баха-Уллы? Ответ столь же прост, сколь и невозможен. Причина смерти этих мучеников та же, что и казни самого их пророка, — вера в возможность обновления, вера в будущее, вера в свершенного мехди, исламского мессию, способного установить закон и справедливость во вселенной. В 1979 году в Иране в результате антишахского переворота установилась власть фундаменталистов, отрицающих будущее и настоящее, обескровливающих все человеческое, все живое и развивающееся, отрицающая историю как продолжающееся откровение. С приходом к власти Хомейни возобновились гонения на приверженцев бахаи, и четыре года спустя были публично казнены десять женщин, отказавшихся отринуть свою святыню. Самая младшая из них — Мона Махмудниджад была только подростком. Вот ее портрет.
Штейн достал фотографию, Гюнель выхватила у него из рук, и на нас глянуло кроткое милое лицо девочки, чьи волнистые волосы были отброшены назад, необыкновенно ясная улыбка.
— Теперь о мехди, о скрытом имаме. Скрытый имам, двенадцатый имам, — прямой потомок Али и Фатимы, скрывшийся в IX веке ради того, чтобы на долгие века стать незримым вождем шиитов. С его возвращением на земле восторжествует справедливость и наступит благоденствие. Приход мехди ознаменует окончательное установление власти над временем. Овладение временем, брак с временем означает покорение вечности. Когда аятолла Хомейни после свержения шаха вернулся в Иран из Парижа, встречавшие его ликующие толпы выкрикивали: «Мехди! Мехди! Мехди!» И первое, что Хомейни сделал, он публично заявил: «Успокойтесь. Я не мехди. Я лишь приготовляю его приход». А вот для бахаи этим тайным имамом как раз и является Баха-Улла. Бахаи считают, что пророк их есть имам Хусейн, что для зороастризма он — шах Бахрам, для индуизма — воплощение Кришны, для буддизма — Будда…
