Оплеванный всеми Тату-Тео вовсе не принадлежал к разряду «мясников», ему просто не повезло – он работал в одном квартале не с кем-нибудь, а с самим Тату-Петером, татуировщиком от бога. Способности к искусству у него были, не то что у Сами Сало или Тронда Хальворсена – ему не хватало другого, говорила Алиса, тонкости вкуса. А еще Алисе был по душе его подмастерье, Робби де Вит. Все вокруг знали, что и сам Робби без ума от Алисы.
Итак, как только выдавалась возможность, Алиса и Джек бросали Якоба Бриля (тот совершенно не собирался по ним скучать и радовался, когда они уходили) и отправлялись в «Красный дракон» сменить обстановку. Туда, особенно по субботам, заходили толпы туристов, а иногда к Тео отсылал клиентов и сам Петер – их порой оказывалось больше, чем они с Брилем могли обслужить, а жадностью Петер не отличался. Правда, он строго-настрого наказывал обращаться только к Дочурке Алисе.
Радемакер, наверно, был ему за это благодарен, хотя, скорее всего, переживал всякий раз, когда очередной клиент просил провести его к Дочурке Алисе. Тео тепло относился к Алисе, и она платила ему взаимностью. Снова Джек и мама зажили словно по расписанию – их первые недели в Амстердаме напоминали счастливые деньки в Копенгагене с Татуоле и Бабником Мадсеном.
Как и Ларс, Робби де Вит пытался завоевать Алису, заботясь о Джеке. Алисе Робби нравился, но дальше дело не шло. Она тоже любила Боба Дилана, они вместе подпевали его записям, которые все время крутились в «Красном драконе», перекрывая шум тату-машин. Дилана любил и сам Радемакер, он всегда называл его настоящим именем, по-немецки, но, как потом выяснил Джек, с ошибкой.
– Ну что, давайте снова слушать Дер Циммермана, – любил сказать Тату-Петер и подмигнуть Джеку, в обязанности которого входило менять пластинки (а по-немецки надо было говорить не «дер», а «ден», в винительном падеже).
Джеку нравились бакенбарды Робби, они чем-то походили на неудачную эспаньолку Ларса. Фигурки в Джековом вертепе – да-да, и сам Младенец Иисус – до сих пор пахли травой, так что мальчик узнал характерный запах, исходивший от Роббиных самокруток, но сколько раз мама затягивалась ими, он не считал. Сыну она сказала, что это помогает ей попадать в тон, подпевая Бобу.
Однажды много лет назад Радемакер устроился ловить рыбу на траулере у берегов Аляски, и какой-то «эскимос-татуировщик» вывел ему на груди тюленя, а на спине – медведя, из тех, что водятся на острове Кадьяк.
В целом Джек и мама были очень довольны жизнью – по крайней мере, так казалось мальчику.
Мама послала миссис Уикстид очередную открытку. В те дни Джек не знал, что та посылает им деньги, – между тем они могли позволить себе жить в отелях типа «Краснапольски» исключительно благодаря ее помощи, более того, это была отчасти ее идея. Она же была, в конце концов, из Старинных Подруг, и очень хорошая подруга, без дураков (а может, она думала, что жизнь в хорошем отеле – это для Алисы еще один обязательный шаг на пути к блестящему будущему, сродни избавлению от шотландского акцента).
На открытке был изображен какой-то амстердамский канал, но проституток в окнах выходивших на него домов видно не было. Алиса написала на другой стороне: «Джек просит передать Лотти сердечный привет»; больше Джек ничего не запомнил, только то, что рядом с именем «Лотти» нарисовал улыбку, но после этого там осталось слишком мало места и он не смог написать свое полное имя, только заглавную букву «Д» и маленькую «ж».
– Лотти обязательно поймет, кто это подписался, – успокоила сына мама.
И открытка с Джековой улыбкой улетела в Торонто.
Ну и как на фоне этого говорить о необыкновенных способностях маленького мальчика запоминать последовательность событий, о том, что он якобы ни в чем тут не уступает девятилетним? Что стало с Джековым вниманием к мелким деталям и восприятием линейного времени, которые в его четыре года были якобы на уровне одиннадцатилетних детей?
Куда-то все эти его способности подевались в Амстердаме, где, как представлялось Джеку потом, они с мамой прожили не менее двух месяцев, прежде чем впервые переступили порог Аудекерк и услышали звук ее гигантского органа. В реальности, конечно, Алиса бы и недели не вытерпела, не сходив туда.
Аудекерк, то есть Старая церковь, располагается в самом центре квартала красных фонарей; освятил ее, как считается, епископ Утрехтский в 1306 году, и это самое старое здание в Амстердаме. Она пережила два грандиозных пожара – один в 1241 году, другой в 1452-м, в 1566 году пострадала от иконоборцев, а в 1578-м, когда Амстердам официально стал протестантским, лишилась всех своих римско-католических украшений. Кафедра датируется 1643 годом, хор – 1681-м. На кладбище Аудекерк покоится жена Рембрандта, там же находится мемориал нидерландских героев-мореплавателей XVII века.
Орган в самом деле гигантский, а кроме того, еще и очень старый – его построил Кристиан Фатер из Гамбурга в 1726 году. Фатер потратил два года на сооружение огромного и необыкновенно красивого инструмента на сорок шесть регистров, и тут выяснилось, что едва ты включаешь один из них, как орган сию же секунду расстраивается. В результате орган целых одиннадцать лет играл расстроенный. Наконец некоему Мюллеру доверили исправить неполадки, для чего тот решил демонтировать орган целиком, а затем собрать снова. На это ушло еще пять лет.
Но и после стараний Мюллера орган пребывает в расстроенном виде большую часть времени – его заново настраивают перед каждым концертом, а виной тому нестабильная температура в Аудекерк: старую церковь невозможно как следует отапливать.
В день, когда Джек с мамой пришли в Аудекерк и Алиса уселась за мануал рядом с «младшим органистом», юношей с круглыми щеками, на которых еще не выросла борода, в церкви и в самом деле было холодно. Юноша, вероятно, был вундеркинд, Алиса так ему и сказала и добавила, что «старший органист», Якоб Фендербос, все ей рассказал о его талантах, но не смог принять ее лично и поэтому послал к нему. Фендербос играл на органе еще в одной амстердамской церкви, Весткерк, а также в церквях в Харлеме и Делфте.
Юного гения звали Франс Донкер, и он жутко боялся Алису – наверное, как боялся бы любой мальчик его возраста. Как и Андреас Брейвик, он не смел глядеть ей в глаза, пока они разговаривали. Насколько Джек сумел понять, Кари Ваара ошибся, когда сказал, что Уильяма наняли играть на органе Аудекерк, – оказывается, его наняли настраивать орган. Это была тяжелая работа, и в качестве компенсации Уильяму разрешалось заниматься на нем. Орган-то ведь и в самом деле особенный, сказал Джеку и маме Франс Донкер, «он великолепен, но играть на нем ой как непросто», и Уильяму не только удавалось настроить его лучше всех своих предшественников, но и собирать значительную аудиторию в те часы, когда он упражнялся. Про эти его занятия знал весь город – и слава у них была как хорошая, так и дурная. В этой точке разговора Джека отвлек запах пудры, и он потерял нить.
– Я чрезвычайно уважаю Уильяма – я имею в виду, как органиста, – сказал юный Донкер.
– Я-то думала, что он у вас только настройщик, – удивилась Алиса.
