Доктор фон Pop не уставала задавать вопрос, почему Уильяму то и дело холодно.
– Все-таки какой пусковой механизм у этого симптома? – частенько спрашивала она; Хетер заранее объяснила Джеку, что в Кильхберге обожают термин «пусковой механизм» и прилагательное «пусковой».
Именно доктор фон Pop предположила, что у Уильяма нарциссический тип личности, а может быть, даже и нарциссизм как болезнь. Он каждый день мыл свои длинные, как у хиппи, седые волосы с шампунем и терпеть не мог, если не находил на месте именно такой тип геля и именно такой тип шампуня, который потребовал; однажды, когда в фене перегорел предохранитель, у папы случился приступ – он орал как резаный и бегал голый по палате. Ну и, конечно, педантичность, с которой он выбирал себе татуировки, тщательность, с которой он их скрывал – обычно он, даже летом, носил длинные носки и длинные брюки, а также рубашки с длинными рукавами, застегивая ворот у самого горла. Правда, если Уильям Бернс хотел показать кому-либо свои татуировки, он их показывал все, разом.
Шизофреники частенько носят длинные брюки и рубашки с длинными рукавами, так они чувствуют себя защищеннее. Однако диагноза «шизофрения» папе не поставили. Доктор фон Pop лишь регулярно обращала внимание на его педантизм, на его тщеславие (скажем, на то, как строго он следил за весом):
– Вам не кажется, что наш Уильям – невозможный перфекционист? Я просто спрашиваю.
Из-за мануала, как было сказано, Уильяма выгнал артрит – именно он причина его раннего ухода на пенсию, а тот, в свою очередь, вызвал проблемы по психиатрической части. Но ведь Уильям мог бы продолжать преподавать, сказала Хетер. Он мог бы даже вести классы фортепиано, хотя и не в таком объеме, как прежде, – а уж теорию и историю музыки мог бы преподавать без труда. И тем не менее он ушел на пенсию резко и полностью – и, пожалуй, отказываться от всего сразу в самом деле не стоило.
– Коллеги, посмотрите. Некто находит себя неспособным соответствовать неким прежним стандартам, отвечать некоторым прежним ожиданиям и в результате рано уходит на пенсию. Этот симптом чрезвычайно характерен именно для нарциссизма, не так ли? – вопрошала доктор фон Pop; фраза «я просто спрашиваю», хотя и не всегда произносилась, всегда подразумевалась.
– В общем, тот еще персонаж, – сказала Джеку сестра. – Характер, «чрезвычайно характерный» для начальника отдела, характернее не придумаешь!
Воображая доктора фон Pop, Джек не мог не нарисовать ее в виде доктора Гарсия – та тоже очень хорошо умела слушать и задавать массу неожиданных вопросов. Ну и, конечно, ее характер – вот уж начальник так начальник!
Последний, но оттого не менее важный игрок в команде – доктор Анна-Елизавета Крауэр-Поппе, симпатичная молодая женщина, властная, но не замкнутая, всегда ходит в накрахмаленном белом больничном халате (видимо, не для того, чтобы подчеркнуть свой врачебный профессионализм, а чтобы лучше защитить свою модную одежду – она была швейцарка, но Хетер утверждала, что в Швейцарии такую красоту найти невозможно).
Доктор Крауэр-Поппе выглядела столь же безупречно, сколь парижская или миланская фотомодель из журнала «Вог» – слишком шикарная, слишком модная для швейцарки, и тем не менее она родилась и выросла в Цюрихе и знала город так же безупречно, как свою специальность – в Кильхберге она ведала фармакологией. Коллеги полагали, что она знает выписанные ею рецепты не хуже, чем содержимое своего бесконечного гардероба.
Она места себе не находила, узнав, что новые противовоспалительные препараты «без побочных эффектов» вызвали у Уильяма тем не менее кишечное расстройство. То, что им приходится лечить его от артрита местными наружными средствами – просто возмутительно! При упоминании процедур с расплавленным парафином у доктора Крауэр-Поппе непроизвольно сжимались кулаки, особенно когда ей приходилось видеть, как он счищает застывший парафин с пальцев и вокруг него образуется «зона отчуждения», засыпанная парафиновыми крошками, а когда Уильям погружал руки в ледяную воду, в такие моменты доктора Крауэр-Поппе, видимо, посещала мысль немедленно переодеться. На его медные браслеты она вообще смотреть не могла, а глюкозамин с акульими хрящами презрительно называла «народным снадобьем».
Но если артрит казался непобедимым, то синдрому навязчивых состояний пришлось перед доктором Крауэр-Поппе несколько отступить. Ей удалось найти для Уильяма нужный антидепрессант, точнее, два, золофт и серопрам, оба – из класса селективных ингибиторов обратного захвата серотонина. На Уильяма они успешно оказывали успокаивающее воздействие.
Правда, у этих препаратов были и побочные эффекты. Хетер сказала, что отец смирился и с головокружением, и с сухостью во рту, и с сонливостью, и с потерей аппетита (с последним легче всего, Уильям с такой страстью поддерживал себя в форме, что, видимо, пребывал в восхищении от лекарств, провоцирующих утрату аппетита). Он жаловался лишь на периодические, но длительные и болезненные эрекции, а также на некоторые «изменения» в своих сексуальных интересах и способностях (Хетер не стала уточнять). Со временем, однако, он, судя по всему, привык и к этим побочным эффектам.
На его моторике антидепрессанты не сказывались, играть он мог не хуже, чем прежде, не забыл ни ноты из выученных наизусть произведений и с легкостью играл с листа.
Доктор Крауэр-Поппе боялась, что может пострадать его способность сосредотачиваться, и Уильям в самом деле признался, что теперь легче отвлекается на посторонние вещи. Ему дольше приходится заучивать новые произведения, иногда он жаловался на усталость, чего раньше тоже не было. Он говорил, что привык располагать большим запасом внутренней энергии; с другой стороны, он стал лучше спать.
Доктор Крауэр-Поппе тщательно следила, не появятся ли в поведении Уильяма признаки безразличия и эмоциональной холодности – длительный прием антидепрессантов может приводить к таким последствиям. Ничего подобного. По словам Хетер, папа ни к чему на свете не мог относиться безразлично и, «к сожалению», по-прежнему был чрезвычайно эмоционален.
Антидепрессанты в самом деле помогли Уильяму, полагала доктор Крауэр-Поппе. Она указывала, что среди «изменений в сексуальности» не значилась импотенция (вполне возможный побочный эффект), а потому считала «компромисс» между позитивными и негативными последствиями приема ее таблеток приемлемым. Джек не смог ее вообразить.
В самолете Джек сидел как на иголках – так ему хотелось поскорее увидеться со всеми этими людьми. Он был рад, что сначала увидится с ними, а не с отцом.
Когда Уильям Бернс встретил маму Джека, ему было двадцать пять, когда Джек родился – двадцать шесть. А сам Джек – сколько бы лет он прожил в браке в том возрасте? Что, если бы он родил ребенка в двадцать шесть, когда они с Эммой сидели в Лос-Анджелесе и жгли свои свечи с обоих концов? Какой бы из него вышел отец?
Джек знал, что ему ответит на этот вопрос доктор Гарсия – он услышит ее любимое «хмм».
Джек оставил вещи в отеле «Шторхен» на Вайнплац (центр города, мощенные булыжником улицы, в большинстве своем пешеходные). Окна его номера выходили на реку Лиммат, по ней плавали прогулочные трамвайчики. Каждый час звонили колокола – кажется, Цюрих страдает от навязчивой идеи «наблюдать часы». Джек принял душ, побрился и оделся к обеду, хотя стрелка часов едва перевалила за полдень.
