– Мы даже с тобой флиртовали, Джек, чтобы сильнее ее позлить, – призналась Ханнеле.
– Я помню, – ответил он.
Заказанное сердце было разорвано пополам вертикально, половинки были вытатуированы у девушек на левой груди.
«Джек, у тебя такие ресницы, что умереть можно!» – сказала ему тогда Ханнеле. Под одеялом ее длинные пальцы забрались под пижамную куртку Джека и стали щекотать ему животик. Она легла рядом с ним, и Джек почти поцеловал ее.
«Так, Джек, а ну спи давай», – сказала мама.
– А что за история с выражением «сладких снов»? – спросил Джек.
Темнело, свет изнутри церкви пробивался через окна в куполе, казалось, это огонь бушует под скорлупой яйца. Джек думал, что «сладкие сны» как-то связаны с папой, наверное, он эти слова говорил своим женщинам.
– Эй, ему уже не четыре, – сказала Ритва Ханнеле, а та все качала головой. – Брось, скажи ему.
– Эти слова говорила нам твоя мама перед тем, как целовать нас там, ну, ты понял, – сказала Ханнеле, отведя взгляд.
– Вот оно что.
«Сладких тебе снов, – сказала Ритва и поцеловала его. – Вы разве не так говорите у себя в Англии?» – спросила она у Алисы.
«Когда как», – ответила Алиса, и бравый свист Ханнеле на миг замолк, будто боль от уколов в грудь и в кожу над ребрами внезапно стала ей невыносима. Но она же бравая девушка, решил Джек, так что дело тут не в иглах, а именно в «сладких снах». Да уж, хорошенькая тема, вот уж точно «не при Джеке»!
Он рассказал Ханнеле и Ритве про «брак» мамы с Лесли Оустлер – возможно, за это время у Алисы были и романчики на стороне, может, и с мужчинами, но на всю жизнь она осталась с женщиной. Джек хотел узнать, удивляет ли их это.
Девушки переглянулись и пожали плечами.
– Знаешь, Джек, для твоей мамы не существовало запретов только в одном – если она знала, что некое действие способно как-либо задеть твоего отца, она его совершала. Тут она была готова буквально на все, – сказала Ритва.
– После Уильяма, я думаю, Алисе стало плевать, с кем она спит, – продолжила Ханнеле, – с женщинами, с мужчинами, с детьми.
На фотографиях были изображены почти исключительно Ханнеле и Ритва, часто с инструментами. Вот Ритва сидит за мануалом в Иоханнексенкиркко, куда Джек ходил с мамой (после сильного снегопада, как запомнилось ему), а по бокам – ее учителя, Кари Ваара, непричесанный органист, и изящный, красивый молодой человек с тонкими губами и волосами до плеч, с лицом, какое впору любой красавице.
– Это мой отец? – спросил Джек Ритву, указав на снимок. Уильям выглядел точно так же, как тем вечером в отеле «Бристоль».
– Кто же еще, – сказала Ритва. – Ты что, никогда не видел папиных фотографий?
– Ритва, о чем ты говоришь! – вмешалась Ханнеле. – Ты же знала Алису, неужели ты думаешь, она хранила для Джека семейный альбом?
Джек оказался решительно не готов вот к чему – к тому, как молодо папа выглядит (впрочем, это всегда немного странно – смотреть на фотографии родителей, где им меньше лет, чем тебе). В 1970 году в Хельсинки Уильяму Бернсу было тридцать один, то есть на пару лет меньше, чем Джеку сейчас. И еще Джек не готов был увидеть такое невозможное сходство между собой и отцом – если не знать, что это Уильям, можно подумать, на фотографии изображен Джек.
Разумеется, рядом с Ритвой и Кари Ваарой Уильям выглядел коротышкой – невысокий, атлетичный мужчина с немного женственным лицом, с длинными пальцами, как это обычно у органистов; вот у Джека другие пальцы – мамины, короткие, как бы квадратные, и маленькие ладони.
Уильям был одет в белую рубашку с длинными рукавами и открытым воротом, за его спиной возвышались трубы валькеровского органа. Джек спросил Ханнеле и Ритву про папины татуировки.
– Мы никогда их не видели, – ответили девушки.
В спальне он просмотрел черно-белые фотографии их татуировок – только обнаженные груди и больше ничего и половинки сердец. Ну хоть татуировки Джек запомнил правильно, правда, на фотографии у Ханнеле бритые подмышки, а родимое пятно она закрыла рукой.
Он удивился, увидев, что у них есть и другие татуировки. У Ханнеле на бедре были ноты, а у Ритвы – такие же, только побольше, на ягодице. Как и фотографии половинок сердец, это были крупные планы; но девушки были так не похожи друг на друга, что Джек без труда узнал, кто из них кто.
– А что за музыка? – спросил Джек.
– Мы ее играли сегодня, тебя еще не было, – сказала Ритва. – Это еще один гимн, которому нас научил Уильям, он его играл в старом соборе Святого Павла.
– «О сладость Тела Твоего», вот как он называется, – сказала Ханнеле и стала напевать. – Я только мелодию знаю, слов нам твой папа не записал.
Мелодия показалась Джеку знакомой, наверное, он слышал ее или даже пел в Св. Хильде. Еще он помнил, что мама пела этот гимн в Амстердаме в квартале красных фонарей. Если папа играл его в Шотландии, значит, он или англиканский, или шотландский епископальный.
Они едва не забыли поговорить про старика-»мясника», но тут Ханнеле случайно указала на татуировку у себя на бедре и сказала:
– Для Сами Сало очень неплохая работа.
Тогда Джек пересказал Ханнеле и Ритве жуткую историю, приключившуюся с ним и мамой ночью в отеле «Торни», когда Сами ломился к ним в дверь – а равно и про то, как его жена, куда моложе Сами, хамила Алисе в «Сальве» и объясняла, что она отбирает у мужа клиентов.
Ханнеле снова покачала головой (любопытно, что ее короткие курчавые волосы даже не дрожали при этом).
– Жена Сами умерла задолго до того, как вы с мамой приехали в Хельсинки, Джек, – сказала Ритва. – Официантка из «Сальве» – его дочь.
– Ее зовут Минна, – добавила Ханнеле. – Она дружила с Уильямом, он любил женщин постарше. Я всегда считала, что они странная пара, но у Минны была тяжелая жизнь, почти как у твоего папы. Она родила вне брака, и ребенок умер маленьким, у него был порок дыхательных путей.
– Джек, пойми, твой папа не искал себе любовниц. Я думаю, он был все еще влюблен в датчанку, – заметила Ритва. – Минна была для него утешением. Я думаю, он и на себя так смотрел – мол, я уже ни на что не годен, кроме как быть утешением кому-то другому. Знаешь, это старая христианская идея – найди кого-нибудь, кому плохо, и поддержи его.
Агнета Нильсон, учившая Уильяма по классу хора в Стокгольме, а Джека по классу катания на коньках, была из тех, что постарше. Агнете, наверное, тоже было плохо – в конце концов, у нее же слабое сердце.
– Смотри, Джек, мы ведь с Ритвой музыканты, да преотменные. Твой папа тоже был в первую и главную очередь музыкантом, – сказала Ханнеле. – Я живу, как мне хочется, но я не считаю, что имею на это право потому, что я – человек искусства. Уильям тоже не считал, что из этого что-то следует. Но твоя-то мамаша по какому праву делала то, что она делала? Она считала, что ей все должны, что ей все позволено! Да с какой радости, хотела бы я знать!
