Джек решил зайти в Церковь в скале во время репетиции и подождать, пока Ханнеле и Ритва не закончат. Он предложит им зайти куда-нибудь поговорить, этого будет достаточно. Джек решил, что нет ни малейшего резона отказываться от возможности провести в Хельсинки ночь с беременной тренершей по аэробике. Как выяснится впоследствии, резон был, и еще какой, но Джек пошел на поводу у мощного инстинкта, который знаком стольким мужчинам, а именно желания быть с женщиной определенного типа, которое запрещает разуму подумать о ней не как о типе, а как о конкретном человеке с конкретной историей, в нашем случае – разобраться, что она за личность, тренер по аэробике по имени Мария-Лиза.
Они назначили свидание, при этом им пришлось сходить к стойке в зале и попросить бумаги, их все видели. Мария-Лиза написала Джеку свое имя и номер мобильного, в ответ получила бумажку от Джека и очень удивилась – какой такой Джимми Стронах? Джек объяснил ей, что останавливается под именами своих персонажей в фильмах, еще не вышедших на экран.
Он покинул спортзал и первым делом отправился в порномагазин за журналом «Беременные женщины», который затем отнес в номер. Картинки в журнале одновременно пугали и возбуждали его.
Уходя из отеля в церковь, Джек выбросил мерзкий журнальчик в мусорное ведро – не у себя в номере, а рядом с лифтом. Впрочем, такие картинки так просто из памяти не выкинешь, они преследуют тебя долгие годы, иногда всю жизнь; позы этих беременных женщин и прочее, что они выделывали на фотографиях, остались с Джеком до самой смерти, наверное, они пойдут с ним и в ад, где, если верить Ингрид My, ты ничего не слышишь, зато видишь тех, кому сознательно сделал больно. Они все время о тебе шепчутся, а ты, бедный, ни черта не можешь понять!
В тот день в Хельсинки Джек понял, каким, вероятно, будет его личный ад. Целую вечность он будет наблюдать, как беременные женщины занимаются сексом в неудобных позах. Они будут говорить о нем, а он не будет их слышать. Он проведет целую вечность, гадая, о чем они беседуют.
Джек нашел, что купол Церкви в скале изнутри похож на перевернутый вок. Скала, собственно, служила стеной и выглядела очень по-язычески, казалось, купол – это яйцо, торчащее из кратера, оставленного метеоритом. Вокруг церкви стояли жилые дома, похожие друг на друга, как близнецы, – массовые постройки для среднего класса тридцатых годов.
Органист сидел так, что ему были видны левые ряды скамей. В центре «сцены» стояли скамьи для хора; хор играл важную роль. Органные трубы из меди выглядели очень современно на фоне темного и светлого дерева корпуса. Окруженная камнем кафедра проповедника напомнила Джеку фонтанчик-поилку.
Было часа два дня, Джек сидел и слушал Ханнеле и Ритву, Ритва сидела к нему боком, на скамье перед мануалом, а Ханнеле – лицом, расставив ноги и зажав виолончель между ними. Кроме Джека, их слушали еще несколько человек, они тихо вошли, а потом так же тихо ушли. Джек понял, что девушки сразу его узнали – наверное, даже ждали (видимо, их предупредила дама из академии): Ханнеле просто кивнула и улыбнулась, Ритва пристально взглянула и тоже улыбнулась.
Играли они далеко не только церковную музыку, да и церковная была крайне необычная. Джек со своими канадскими корнями узнал мелодию Леонарда Коэна «Если ты захочешь» – он впервые слышал ее в переложении для органа и виолончели. Американский опыт позволил ему узнать Ван Моррисона, «Когда Бог озаряет меня своим светом». Ханнеле и Ритва играли блестяще, даже Джек сразу понял, что совместное исполнение для них – сродни дыханию. Он очень зауважал их – хотя бы за то, что они сумели пережить травму, нанесенную им мамой, и остаться вместе.
При Джеке они отрепетировали и две традиционные вещи – «Воспоем славу Иисусу» и «Приди, приди, Иммануил». «Иммануил» – гимн для Рождественского поста, особенно популярный в англиканской и шотландской традиции, но вовсе не в финской; так потом объяснили Джеку Ханнеле и Ритва. Просто оба гимна очень любил Уильям.
– Он им нас и научил, – сказала Ритва. – Нам плевать, что сейчас не ноябрь.
Они отправились пить чай в просторную уютную квартиру Ханнеле и Ритвы, располагавшуюся в одном из домов-близнецов близ церкви. Девушки соединили в одну две квартиры, оттуда открывался вид на купол Церкви в скале. Как и церковь, квартира была обставлена по-современному – почти не было мебели, по стенам черно-белые фотографии в металлических рамках. Обе женщины вели себя весело и дружелюбно. В свои почти пятьдесят лет они не пугали Джека, хотя в четыре года он их очень боялся.
– Ты – первая женщина, у которой я видел небритые подмышки, – сказал Джек Ханнеле. Он умолчал, что помнит цвет тех волос – тоже русые, но темнее, чем у нее на голове, и про родимое пятно у пупка.
Ханнеле рассмеялась:
– Обычно все запоминают родимое пятно, а не подмышки, Джек.
– Пятно я тоже помню, – сказал он.
Ритва не изменилась – такая же невысокая и пухлая, длинноволосая, красивая, она носила исключительно черное, как и тогда.
– Я помню, как ты заснул и как до этого изо всех сил пытался не заснуть! – сказала она ему.
Он объяснил им, что думал тогда, будто они пришли к Алисе за разбитым сердцем потому, что спали с папой.
– С Уильямом?! – воскликнула Ханнеле и пролила чай. Ритва едва не свалилась под стол со смеху.
Этим двум лесбиянкам было так хорошо друг с другом, что они без задней мысли флиртовали и с Джеком, и с другими юношами – они были совершенно уверены, что их никак нельзя понять превратно.
– Впрочем, что я удивляюсь, – сказала Ханнеле. – Уильям ведь говорил нам, что твоя мать способна внушить тебе что угодно, любую ложь. Ритва и я, надо сказать, ее недооценили – она была готова зайти очень далеко.
Ханнеле объяснила, что их роман с Ритвой тогда только начинался и они не давали друг другу никаких обещаний, и вот тогда-то с ними и встретилась Алиса; девушки решили, что переспят с нею в качестве эксперимента, проверят свою любовь на прочность.
– Джек, это был 1970 год, – сказала Ритва, – мы с Ханнеле были еще очень молоды, в таком возрасте думаешь, что любые отношения можно рассматривать как эксперимент.
Уильям предупредил их, какая опасность исходит от Алисы, он рассказал им про нее все. Но девушки решили, что если изменят друг другу «на пару», то их чувства не пострадают.
– Мы даже представить не могли, как нам будет больно, – сказала Ханнеле Джеку. – Поэтому мы решили хорошенько отплатить твоей мамаше. Наша татуировка – символ нашей неверности друг другу, ран, которые мы друг другу нанесли; мы сделали ее с тем, чтобы никогда больше друг другу не изменять, чтобы помнить о том, в какую цену нам обошлась ночь с твоей матерью. А еще мы дали ей понять, что мы «бравые девицы», что нам хватит смелости и наглости переспать с кем хочешь – даже с Уильямом.
– Разумеется, мы ни за что не стали бы спать с ним, Джек; надо сказать, Уильям тоже ни за что не стал бы спать с нами, – сказала Ритва. – Но твоя мать – ее выворачивало наизнанку от одного вида женщины, с которой твой папа мог бы спать; нам не составило труда убедить ее, что мы девчонки совершенно свободные и нам все по плечу.
