Гость как минимум лет на десять старше Уильяма, подумал Джек; и ему стало тоскливо – что, если в этот же миг где-то дрожит от холода его отец. У старого хиппи тряслись руки, он еле-еле сумел снять сапоги, Джек наклонился ему помочь; очень узкие – с сапогом стащил и носок. Стопа совершенно белая, но из-под брюк торчит череп длиннорогого быка: из пасти изливается огонь, языки лижут щиколотку.
Второй сапог ковбой снимать не стал, но Джек решил, что и другая нога тоже татуирована.
– У меня только здесь осталось пустое место, – сказал хиппи Алисе.
– А руки и лицо? – спросила она.
– Милочка, если я хочу, чтобы меня брали на человеческую работу, руки и лицо мне татуировать нельзя.
В соответствии со своей старинной привычкой Джек отключил сознание, вылил свой чай в раковину и медленно пошел к двери.
– Увидимся дома, мам, – тихо сказал он. Впрочем, он знал, что разговор окончен; он ошибался в другом – спарринг, в отличие от разговора, продолжится.
– Ложитесь, устраивайтесь поудобнее, – сказала Алиса ковбою, даже не посмотрев на Джека. Старый хиппи вытянулся на диване, она накрыла его одеялом.
Боб снова пел, что до смерти кого-то хочет, но даже сквозь его завывание Джек слышал, как стучат зубы у ковбоя.
– И Лесли с собой прихвати, – сказала мама, когда он уже стоял в дверях; она и не думала поворачиваться к нему лицом, ей куда интереснее хлопотать над новым клиентом. Прежде чем Джек закрыл дверь, до него донеслось: – Мне на все плевать теперь, Джек, если хочешь, можешь трахать ее!
Последние слова матери эхом звенели у Джека в ушах, пока он шел по Квин-стрит. Поймав такси, он отправился обратно во «Времена года» и снова заплатил за номер, чем чрезвычайно поразил портье. Джек ненавидел хаос, ему было неприятно, что сегодня его могли принять за неорганизованного человека, не знающего, что ему делать; между тем он составил четкий план.
Он поселится в гостевом крыле дома, который когда-то звал «особняком Оустлеров», в Форест-Хилл. Спать он будет в Эмминой спальне, она вызвала у него теплые чувства, особенно кровать. Здоровенный письменный стол он перенесет в комнату, служившую когда-то спальней ему самому, где его когда-то изнасиловала миссис Машаду; эта комната, пусть в ней Джек и лишился невинности, станет его кабинетом. Такой вот получится, как сказала бы Алиса, «комплект» (спальня, стол, умирающая мама и миссис Оустлер) – даже, можно сказать, «боекомплект», как нельзя лучше подходящий для завершения работы над Джековым (или Эмминым) сценарием по «Глотателю».
Сценарий, как было сказано, Джек вместе с заметками Эммы переписал от руки. Он возил его с собой. Ему нужно было всего ничего – еще бумаги и карандашей. Лесли тут же вызвалась купить необходимое и сразу же все исполнила – еще бы, кто, как не она, ветеран хождения по магазинам! Она даже купила ему новую настольную лампу.
Лесли была очень благодарна Джеку, что он не оставил ее наедине с Алисой, ее сменами настроения и изменениями в личности.
Сначала ему было не по себе – он весь день оставался наедине с миссис Оустлер. Он боялся, что однажды она войдет голая к нему в комнату и на него накинется. Ведь мама не только разрешила ему спать с Лесли, она регулярно подзуживала ее переспать с Джеком, особенно когда та мыла посуду после ужина, Джек слушал музыку, а сама она лежала на диване.
– Лесли, почему бы тебе не переспать с Джеком сегодня ночью, а? – кричала Алиса на кухню.
– Мам, ради бога…
– Нет, Алиса, спасибо! – отзывалась из кухни миссис Оустлер.
– А ты попробуй, вдруг тебе понравится, – сказала Алиса как-то за ужином. – Ты не храпишь, Джек? С ним ты спокойно заснешь, Лесли, – не то что со мной. Всю ночь он не сможет, правда, Джек?
– Алиса, прекрати, пожалуйста, – возмутилась Лесли.
– Нет, это ты прекрати, сколько ты еще думаешь спать со мной, а? – рявкнула на нее Алиса. – Надеюсь, когда я впаду в кому, ты бросишь это занятие!
– Мам, мы с Лесли не хотим спать друг с другом, – попытался урезонить ее Джек.
– Нет, вы оба хотите, я же знаю, – ответила мать. – Лесли, ведь ты хочешь спать с Джеком? Ну разумеется, хочешь! – весело сказала она, не дав миссис Оустлер ответить.
Джек мог только воображать, какое дисфункциональное варево изготовила бы из них троих Эмма – в этой «семье» страсти кипели покруче, чем у читательницы сценариев и порнозвезды-бодибилдера. Он в буквальном смысле жил в идеальной атмосфере для работы над таким сюжетом. Ему это нравилось.
Сам сценарий превращался в перемешанный до неразличимости коктейль из плагиата и собственного творчества, в смесь жесткой коммерции и ослепительных лучей света, в которых плавают знакомые, но поразительные пылинки – именно они, «эти обычные, но хорошо подсвеченные вещи больше всего и запоминаются после просмотра», говорила Эмма.
Джек, наверное, был очень верен цели превратить лучшую книгу лучшей подруги в лучший сценарий и поэтому совсем перестал бояться, что на него голышом накинется миссис Оустлер (она почти не беспокоила Джека). Исчезновению этого страха способствовало и поведение Алисы, которая мотала им нервы с особым остервенением, и чем дальше, тем больше.
Иногда Джек спускался на кухню, заварить себе чай или съесть яблоко или банан; частенько он находил там миссис Оустлер, она сидела за кухонным столом с таким видом, словно Алиса или только что вышла из-за него, или с минуты на минуту вернется. В такие моменты миссис Оустлер, как всегда лаконично, излагала ему, подробность за подробностью, все, что знала о его отце.
Ему казалось, что миссис Оустлер все время выглядит уставшей до изнеможения. Воспоминания о том, что Алиса когда-то рассказала ей про Джекова папу, охватывали ее случайно, в непредсказуемой последовательности и в самые неожиданные моменты; Джек в ее обществе чувствовал, будто сидит на пороховой бочке – того и гляди в следующий миг поведает ему какую-то новую тайну мадридского двора. К сожалению, Алиса объясняла внешний вид Лесли иначе – видимо, ее весь день как следует трахал Джек; она с неизменной регулярностью сообщала миссис Оустлер свои наблюдения.
– Ты спала с ним, Лесли, признавайся, – говорила мать, вернувшись домой из «Дочурки Алисы».
– Нет, не спала, – отвечала миссис Оустлер, не двигаясь с места, словно приклеенная.
– Но выглядишь ты так, словно спала, да что там, – говорила Алиса, – словно тебя трахали весь день без продыху!
Было бы легко списать все это на опухоль; уж больно удобно объяснять Алисины возмутительные выходки болезнью. Но она даже говорить стала по-другому. Нет, дикция не пострадала, видимо, уроки мисс Вурц прочно засели у нее в голове – дело было в грубости. Алиса никогда столько не ругалась – в отличие от Эммы, которая сквернословила постоянно, в отличие от миссис Оустлер, которая при случае могла ввернуть крепкое словцо, в отличие от Джека (Алиса никогда не упускала случая упрекнуть его за ругань, к которой он пристрастился «после Калифорнии»).
