Джек попробовал взглянуть за пределы этого моря лиц, не смотреть никому в глаза – разве что мистеру Рэмзи, который всегда так его поддерживал. Но мистер Рэмзи куда-то пропал – утонул в море вновь прибывших юных девиц; ученицы школы Св. Хильды, все до единой в школьной форме, наверное, решили, что воскресная служба – еще один урок.
Джека так трясло, что он принял этих девочек за призраков, а это всего-навсего были школьницы из интерната – больше никого из учеников по воскресеньям в школе не бывало. У них-то хватило смелости собраться вместе и толпой отправиться в часовню. Их не приглашали, хотя они-то были самые преданные фанатки романов Эммы – им как раз семнадцать – восемнадцать лет, самый возраст (молодые девушки составляли подавляющее большинство ее читательской аудитории).
Поразительно видеть их сегодня здесь, у входа в часовню, этих девушек, – смесь застенчивости и экзальтации, привлекательности и неряшливости, – таких же, как много лет назад, когда Джеку было всего четыре и когда он впервые почувствовал острую необходимость взять маму за руку. Девушки напомнили ему его страх перед голыми ногами, перед гетрами, спущенными ниже колен, дабы явить свету перевозбужденность хозяек. Эти их бедра, и незаправленные блузки, эти их незастегнутые пуговицы, прикушенные губы и растрепанные (намеренно) волосы – вот они какие, безымянные юные особы женского пола, у иных в руках Эммины книги, зачитанные до дыр, и все они позируют для Джека, посылают ему взгляды, исполненные бьющей через край чувственности – какую он так хорошо умел играть на сцене (да и в жизни!).
От этой картины у Джека перехватило дыхание, но она же привела его в чувство. Он нашел нужный тон, взял нужную ноту – хотя голос его был слаб, не громче шепота, и он заговорил, словно бы обращался лишь к ним, к этим девчонкам из интерната, к двенадцати-тринадцатиклассницам.
– Я помню, – начал Джек, – как она держала меня за… за… за руку, да, за руку.
Миссис Оустлер испустила вздох облегчения – только тут Джек и заметил, что она от ужаса задержала дыхание. Мисс Вонг передернуло, она расклеила колени, разжала ноги.
– Эмма Оустлер присматривала за мной, – продолжил Джек. – У меня не было отца, – поведал он собравшимся, словно бы те не знали этого общеизвестного факта, – но у меня была Эмма, мой друг и защитник.
При слове «защитник» Морин Яп как будто пронзил электрический разряд, она всплеснула руками, выставив вперед ладони, словно это страницы Псалтыри; запой она, Джек бы не удивился. Люсинда Флеминг закусила губу, раздался звук, словно кто-то разломил пополам переплет новой книги – это Венди Холтон сжала кулаки, хрустнув костяшками пальцев.
И тут Джек зарыдал – неожиданно для самого себя; он не играл. Не сказав ни слова, не произнеся ни звука, он зарыдал и никак не мог остановиться. Он собирался сказать что-то еще, но зачем? Разве не этого от него все ожидали? «Джек Бернс рыдает на публике – или это всего лишь игра?» – написал какой-то таблоид. Это была не игра.
Его прорвало из-за этих молоденьких девиц, этих забытых жительниц интерната с их общим на всех одиночеством. Они стояли у входа в часовню, то есть не стояли, а все время что-то делали – приглаживали или ворошили волосы, пожимали плечами, переминались с ноги на ногу, выставляли вперед бедра, заламывали руки, чесали колени, рассматривали ногти, облизывали губы – словно Джек Бернс там, у алтаря, не более чем картинка на белом экране, а они смотрят на него из зала, ему невидимые.
Джек просто замолчал и дал себе поплакать, не думая, какой эффект это произведет на собравшихся. Он и не собирался заставлять их плакать, но такой исход оказался неизбежным.
Миссис Малькольм, не в силах сдержать себя, раскачивалась, как маятник, в своем кресле, словно ее пронзила жуткая боль; мистер Малькольм не знал, как ее успокоить. Алиса повернулась к Джеку лицом – вся в слезах, она выглядела человеком вне возраста и времени – и заговорила, беззвучно, но он все понял по губам:
– Прости меня, Джеки!
– Джек Бернс! – закричал, рыдая, мистер Рэмзи.
Мисс Вурц просто закрыла лицо белым платком; казалось, она не сидит, а стоит у стенки, а перед ней – расстрельная команда.
Каролина Френч никогда не появлялась на собраниях одноклассников, не было ее и на поминках по Эмме; Джек понял, что ему не хватает ее топота, а ей, наверное, топота ее покойного брата Гордона, который спит на дне речном. В тот день в часовне пришелся бы ко двору и вой Джимми Бэкона, но и он отсутствовал. Зато сестры Бут не разочаровали одноклассника – и Хетер и Пэтси вместо плача издавали свои любимые сосательные звуки, которые отлично вливались в общий гул.
Венди Холтон зарыдала в голос, сжав виски каменными кулаками, за ней вознесла к небесам свой крик Шарлотта Барфорд, схватив себя за железные груди – видимо, боялась, что иначе сердце выскочит наружу.
Они бы так и рыдали до приезда «скорой», если бы Джек продолжал хранить молчание. Он знал, что сейчас самое время сказать что-нибудь, и произнес так уверенно, словно бы намеревался это сделать с самого начала:
– А теперь помолимся.
Ну да, они же в церкви, в конце концов, в церкви полагается молиться.
«У вас был плохой день, и вы очень устали», – говорила когда-то Эмма, но для молитвы, решил Джек, это не подходит.
«Но для троих из вас плохой день вдруг стал еще хуже», – неизменно провозглашала Эмма, но эта фраза звучала незаконченно и угрожающе; тоже не годится для молитвы, ведь молитва должна поднимать дух.
И поэтому Джек Бернс произнес ту единственную молитву, которую сумел в такой миг вспомнить – ту самую, что они давным-давно перестали повторять с мамой на ночь. Джеку всегда делалось грустно, когда он ее вспоминал, потому что она служила символом всего того, о чем они с мамой не поговорили, всего того, чего они так и не сказали друг другу, но у нее было и бесспорное достоинство – краткость.
Все склонили головы, и это было потрясающее зрелище – а Джек наконец заметил у мамы за спиной Ченко, на его лысом черепе по-прежнему красовался обнажающий клыки волк; сколько бы Джек ни глядел на эту татуировку, ему всегда было не по себе.
– День, что ты даровал нам, Господи, окончен, – сказал он, обращаясь к единственному глядящему на него существу, волку на черепе у Ченко. – Спасибо тебе за это.
Так, а что теперь? Он не успел найти ответ – его спас органист, которого Джек прежде не видел. Он сидел где-то за спиной у Джека и знал, чем заполнять паузы. Из-под сводов часовни школы Св. Хильды на присутствующих обрушился гимн, его все знали наизусть. Даже изгнанные из школы мальчики, проучившиеся лишь пять классов, даже они помнили его, что уж говорить о Старинных Подругах, каков бы ни был их возраст; кто знает, может, они повторяли слова своего любимого Уильяма Блейка каждый вечер перед сном, а заодно с ними и девочки из общежития у входа в часовню, руководимые мистером Рэмзи (он сразу же начал дирижировать), эти юные особы, жаждущие скорейшего наступления жизни вне школьной формы, но ее же и опасающиеся, как все девушки в их возрасте. Разбуди ночью любого из перечисленных – и он пропоет тебе этот гимн от первой до последней ноты! Девочки пели его каждую неделю по разу, а то и по два, ведь время в школе Св. Хильды тянется так медленно.
