Встав перед большим зеркалом, Джек обнаружил, что побрил ноги несколько торопливо – казалось, их кто-то обработал газонокосилкой. Юбка съехала с левого бедра, правый бок комбидреса обо что-то разорван, виднеется часть лифчика цвета слоновой кости. Груди-теннисные мячики явно уступали в размерах бицепсам. Больше всего Джек походил на игрока в хоккей на траве на четвертом месяце беременности.
Он бы не стал красить ногти, если бы мог надеть свои туфли – но модель придавила ими его пиджак, который покоился на дне ванны, под пятнадцатисантиметровым слоем воды.
Ну, да тусовка все равно музыкальная, едва ли там на входе громилы, проверяющие, как ты одет. Хватит и того, что он втер себе в волосы немного геля и просушил их феном. Теперь он походил на немного беременного хоккеиста, завершившего карьеру на поле и вышедшего на панель, после чего в него еще ударила молния – но что такое все это в сравнении с девчонками, которые обычно тусуются с музыкантами в «Сансет-Маркиз»! Джек дал бы им сто очков вперед на конкурсе красоты.
Впрочем, только не той модели, которую он трахал, – та-то была весьма сексуальна. Оказалось, она сбросила штаны и рубашку Джека и отплясывала посреди толпы восторженных зрителей в Джековых трусах и своем лифчике. Все присутствующие были так ею поглощены, что Джек мог быть не Джек, а хоть Тосиро Мифуне в женском платье, никто бы не заметил. Только один парень в углу, который, кажется, делал искусственное дыхание губной гармошке. Он положил инструмент в карман и уставился на Джека – особенно на его теннисные груди.
– Ты что, с ней? – спросил парень, кивнув в сторону модели.
– Трусы и лифчик мне, кажется, знакомы, – сказал он. Типичная реплика Джека Бернса – так он себя выдал.
– Ты мог бы сойти за Джека Бернса, – сказал губной гармонист, – но я никому не скажу.
– В самом деле? Тогда не подскажешь, где эта красотка в трусах бросила остаток одежды?
Парень кивнул в сторону дивана, где вытянулась длинная юная леди – то ли спит, то ли пьяна, то ли окочурилась, – накрытая Джековой белой рубашкой, о которую она предварительно вытерла губную помаду. Джек нашел свои брюки и вытащил из левого кармана кошелек. Штаны ему были не нужны – зачем, если пиджак от них покоится на дне ванны, а уж белых рубашек у него сотня-другая найдется. Это уж такая ночь – ты фиксируешь убытки и сматываешь удочки.
Модель все плясала.
– Скажи ей, что трусы может оставить себе, а лифчик пусть мне вернет, – сказал Джек парню с гармошкой, который извлекал из несчастного инструмента звуки, какие издают сбитые проезжающей машиной мартовские коты; тот лишь кивнул.
Поблизости возник громила, который не заметил, как Джек входил; теперь он последовал за Джеком наружу, в полутемные аллеи, где расположились другие виллы – в одних горит свет, в других нет. На траве лежала роса.
– Эй, постой-ка, – сказал громила. – Кто-то тут вякнул, будто ты этот извращенец Джек Бернс.
Джек едва доставал ему до подбородка. Громила стоял у него на пути. В обычной ситуации Джек просто обошел бы его – такие не могут выиграть у него даже гонку от дверей «Макдональдса» до кассы; повстречай этот громила Джека в толпе, не посмел бы и близко подойти. Но в такой юбке Джек не мог никуда убежать, колени терлись друг о друга.
– Это ты, конфетка моя? – раздался голос Эммы; громила уступил Джеку дорогу. – Боже мой, ты погляди на свою ширинку!
Эмма обняла Джека за бедра, подтянула к себе, поцеловала в губы, размазав помаду.
– А что с твоими туфлями, конфетка моя?
– Они утонули, – ответил он.
– Надеюсь, это не сокровище от Маноло Бланика, дрянная ты девчонка, – сказала Эмма и мощно схватила Джека за задницу.
– Сраные лесбиянки! – крикнул им вслед громила.
– Эй, ты, у меня есть здоровый пластиковый хер, так вот, если я засуну его тебе в жопу, ты заплачешь, как дитя! – крикнула Эмма громиле, который неожиданно побледнел, это было заметно даже при лунном свете.
У бара на стойке валялся какой-то долговязый, перевесился на другую сторону, словно тряпка, которую повесили сушиться.
– По-моему, в Калифорнии запрещено водить босиком, – сказала Джеку Эмма.
– Обещаю тебе, что не буду спать с Лесли, – шепнул ей Джек.
Джек почти спал, а пенис все не успокаивался в руке у миссис Оустлер. Она вдруг сказала:
– Мне пришлось пообещать твоей маме, что я не стану спать с тобой, Джек. Но мы же и не спим, правда, в том смысле, в каком имела в виду Алиса?
– Разумеется, нет, – сказал Джек.
Она тронула ногтем его пенис, Джек дернулся.
– Прости, я уже давно не играла с пенисами.
– Ничего.
– Тебе надо с мамой поговорить, Джек, – сказала Лесли; тон был точь-в-точь как у Эммы.
– Зачем?
– Поговори с ней, пока есть время.
– Время для чего?
– Мы с Эммой мало разговаривали, – сказала миссис Оустлер, – а теперь наше время вышло.
– О чем мне с ней говорить?
– Ну, у тебя же полно вопросов, Джек.
– Она никогда мне на них не отвечала!
– Ну, может, в этот раз ответит. Спроси ее еще раз.
– Ты знаешь что-то такое, чего не знаю я?
– Разумеется, но тебе не скажу. Спроси у мамы.
Снаружи кто-то что-то орал – наверное, у парковки, в «Шаттерсе» всегда отлично слышно, когда орут на пирсе Санта-Моники. Может, этот крик подействовал, только пенис у Джека наконец опал.
– Какая красота! – сказала миссис Оустлер, прилагая массу усилий, чтобы оживить пенис заново. – Кажется, мы его теряем.
– Кажется, ему грустно, – сказал Джек.
– Джек, не забудь эту реплику, она тебе пригодится, – сказала как-то давно Эмма. Подумать только, он тогда не догадался, при каких обстоятельствах она может ему пригодиться!
Слово «грустно» оказало на миссис Оустлер непредвиденное воздействие. Она отпустила пенис и повернулась к Джеку спиной. Он и не понял, что она рыдает, пока не заметил, что плечи у нее дрожат; плакала она совершенно беззвучно. Вот оно, подумал Джек, как и говорила мама, в конце концов она сломается – но даже сейчас миссис Оустлер держала себя в руках. Ее миниатюрное тело содрогалось, ее лицо было залито слезами, ее груди были холодны, но она не произнесла ни звука.
Проснувшись, Джек услышал, как миссис Оустлер принимает душ; им уже принесли завтрак, а он и не заметил. Кофе, заказанный Лесли, давно остыл. Она уже упаковала свой крошечный чемодан и выложила у изножья кровати одежду, в которой собиралась лететь обратно, – черный брючный костюм, трусики, маленький «пышный» лифчик. На подушке лежал сюрприз для Джека – та самая единственная фотография обнаженной Эммы, что он сохранил. Видимо, Лесли нашла ее в доме на Энтрада-Драйв и хотела показать Джеку, что видела ее.
