– Джеки, какой ужас, какой ужас! – зарыдала мама в трубку.
– Мам, ты где, в Торонто?
– Разумеется, я в Торонто, – несколько возмущенным тоном ответила Алиса. – Джеки, какой ужас!
Наверное, валяется пьяная у себя в салоне, проснулась с дикого похмелья посреди иголок, подумал Джек. Видимо, умер какой-то из ее коллег-татуировщиков, кто-то из стариков-моряков, Матросик Джерри, может быть, или ее друг по Галифаксу Чарли Сноу.
– Я просто слов не нахожу, мне так больно тебе это говорить, милый, – рыдала Алиса.
– Мама, черт побери, скажи наконец, что случилось! – оборвал ее Джек; наверное, ее наконец-то бросила Лесли Оустлер, ради другой женщины.
– Эмма, Джеки… Ее больше нет, понимаешь, больше нет!
– Что значит «больше нет»?
Это был инстинктивный ответ – телефон вмиг стал как ледяной. Джек словно увидел блестящую поверхность Тихого океана, как его видишь впервые, повернув с бульвара Сансет на Чотокву – перед тобой несущиеся (ночью) или стоящие (днем) автомобили на Тихоокеанском шоссе, лента из бетона и асфальта, а за ней – безбрежная голубизна.
– Что случилось? – спросил Джек.
Он не заметил, что сел на кровати, задрожал и Мими Ледерер обняла его сзади, как свою виолончель, и руками и ногами.
– Лесли уже уехала в аэропорт, – продолжила Алиса, словно не расслышав вопрос Джека, – мне надо было бы поехать с ней, но ты же знаешь Лесли, она даже слезинки не проронила!
– Мама, что случилось с Эммой?
– Боже мой, только не Эмма! – закричала Мими; она обнимала его, словно саван, целовала в шею.
– Джек, ты не один!
– Разумеется, я не один! Что случилось с Эммой, мам?
– Кажется, тебе следовало сегодня быть с ней, Джек.
– Мам!..
– Эмма танцевала, – сказала Алиса, – познакомилась на танцах с каким-то мальчишкой, Лесли сказала мне название этого заведения, боже мой, ужас, что-то кокосовое…
– Не важно, мам, что дальше?
– Она привезла мальчишку домой.
Раз Эмма довезла мальчишку до дома, то, значит, она умерла не во время танцев.
– От чего она умерла, мам?
– О, это так ужасно! Говорят, инфаркт, но она же такая молодая!
– Кто говорит?
– Полиция, это они позвонили нам. Джек, как у нее мог быть инфаркт?
Как? Да запросто, подумал Джек, даже в ее возрасте – ведь сколько она ела, пила, и дергала штанги, и таскала себе детишек с танцев! Но наркотиков не употребляла. Мальчишек в последнее время было больше, чем обычно, – Эмма согласилась с Джеком, что они безопаснее, чем бодибилдеры.
– Надо будет делать вскрытие, – сказал он.
– Зачем, если был инфаркт?
– Мам, вообще-то в тридцать девять лет инфаркты у женщин случаются нечасто.
– Мальчик… он был несовершеннолетний, – прошептала Алиса. – Полиция отказывается называть его имя.
– Да плевать, как его зовут, – сказал Джек. Да она и водила к себе только несовершеннолетних, на вид по крайней мере. О-го-го, Эмма умерла, трахаясь с несовершеннолетним, снятым на танцах!
Джек подумал, что сам мальчишка тоже получил хорошенькую психологическую травму. Разумеется, Эмма приказала ему не двигаться и лечь на спину, а сама села на него верхом. Наверное, он дернулся. Если у мальчишки это было в первый раз, если Эмма сняла его только потому, что он небольшого роста, то каково это, лежать такой крошкой, в первый раз, под женщиной весом в девяносто три кило, и тут вдруг она умирает прямо на тебе!
– Мальчик сам вызвал полицию, – шепотом продолжила Алиса, – Джек, скажи, у Эммы была, что ли, привычка…
– Вроде того.
– Тебе нужно перехватить Лесли в аэропорту. Ей нельзя сейчас быть одной. Я знаю Лесли, у нее будет срыв, я тебе гарантирую.
Джек не мог себе вообразить нервный срыв у миссис Оустлер, но мысль о том, что она без свидетелей входит в их дом на Энтраде, очень ему не понравилась. Интересно, что там раскидано по дому? Например, если Лесли найдет ее коллекцию порно, это еще ничего, а что, если она прочтет ее бумаги? Недописанный роман? Сам Джек не видел из него ни листочка.
– Я вылечу, как только смогу, мам. Если Лесли позвонит, скажи, что я буду в Лос-Анджелесе до темноты.
Он знал: Эрика Штейнберг – добрая душа, по такому поводу она освободит его от всех встреч с прессой.
Все, кто был знаком с Джеком, знали, что Эмма ему больше чем сестра, она его ближайший друг, самый родной ему человек. В результате «Мирамакс» сделал для него все – позаботился о билетах и даже вызвал машину в аэропорт. Эрика предложила слетать с ним; Джек искренне поблагодарил ее, но отказался.
Тем утром в номер Джека позвонили еще раз. Мими Ледерер оказалась права – в ресторане не разобрались с его заказом. Джек уже не дрожал, но Мими и не думала разжимать объятия, все держала его, словно виолончель.
– Мне насрать, какой у вас йогурт, тащите, что есть, – сказал он в трубку.
– Ты что, Джек?
– Эмма умерла! – рявкнул он. – Наверное, вопросы про йогурт могут подождать до завтра!
– Ты играешь? Даже сейчас?
Он не понял, о чем она; Мими же тем временем закуталась в простыню и глядела на Джека с таким видом, будто впервые его видит.
– Что стряслось? – спросил он.
– Что с тобой стряслось, вот что я хочу знать, Джек.
Они сидели на кровати, Джек видел свое отражение в зеркале шкафа. С ним, собственно, ничего не стряслось – в этом-то и была вся проблема. Взглянешь на него сейчас и не скажешь, что две минуты назад он узнал о смерти лучшего друга. Его лицо ничего не выражало – иными словами, выглядело «чернее всякой чернухи», по словам «Нью-Йорк таймс».
Джек не мог оторвать от себя глаз – и это тоже было странно. Мими Ледерер позднее говорила, что не могла вынести этого зрелища.
– Джек, это не кино, – начала она, Джек глянул на нее, словно он – не он, а Радужный Билли, – почему ты не плачешь?
Джек не знал почему, а ведь плакать он умел. Если по сюжету его персонаж должен рыдать, он начинал рыдать в тот миг, когда помощник режиссера объявлял: «Тишина, пожалуйста».
– Камера пошла, – произносил оператор, и глаза Джека уже были налиты слезами.
– Звук пошел, – вступал звукооператор, а по лицу Джека уже текли слезы.
И когда после всего этого режиссер (даже Уильям Ванфлек) говорил «мотор», Джек уже бился в конвульсиях, слезы лились, как из брандспойта, – перед камерой он мог заплакать в любую минуту. Да что там, он всхлипывал, уже читая сценарий.
Но все обстояло иначе в это утро в отеле «Марк». Он выглядел круче самых крутых кинопарней, ни грамма эмоций, вылитый персонаж «черного фильма». Полный ноль, как в словах Эммы: «Жизнь – это как перекличка в классе, когда выкрикивают твое имя, ты должен быть на месте. Хорошо, что это единственное правило, которое ты обязан соблюдать».
