Но мы с Фрэнни уставились в ванну — и нас одолевали большие сомнения. То, что Фрэнк взял безобидного, вонючего пса и сделал из него убийцу, — полбеды; но восстанавливать этот плавающий в ванне ужас, поблекший и обгорелый, казалось таким чудом извращенности, которое даже Фрэнку, думали мы, едва ли по зубам.
С другой стороны, отец всегда был оптимистом, он, очевидно, подумал, что все это будет великолепной «терапией» для Фрэнка и, несомненно, хорошо повлияет на Эгга, поможет ему повзрослеть.
— Если ты сумеешь восстановить эту собаку, сынок, и сделать ее опять хорошей, — сказал отец Фрэнку с неуместной торжественностью, — это будет для всех нас счастьем.
— Думаю, ее следует выбросить, — сказала мать.
— Точно, — сказала Фрэнни.
— Я уже пытался, — пожаловался Макс. Но Фрэнк и Эгг начали причитать.
Может быть, отец считал, что реставрация Грустеца поможет Фрэнку простить себя, восстановит его самоуважение; и, может быть, изменив позу Грустеца для Эгга, сделав Грустеца «славным», отец хотел вернуть нам всем частичку Айовы Боба. Но, как спустя годы скажет Фрэнни, «славный Грустец» — это оксюморон: грустец по определению не может быть славным.
Могу ли я винить отца за эти попытки? Или Фрэнка за то, что он способствовал торжеству такого унылого оптимизма? И нельзя винить Эгга, никому из нас никогда и в голову не придет винить Эгга.
Только Лилли проспала эти события, возможно, уже унаследовав мир, не совсем похожий на наш. Дорис Уэльс и Ронда Рей не стали взбираться на четвертый этаж, чтобы посмотреть тело, но когда мы нашли их в ресторане, они, похоже, обе протрезвели от происшедшего, хотя и узнали об этом из вторых рук. Всякие надежды хотя бы на мини-соблазнение, лелеявшиеся Младшим Джонсом, были окончательно развеяны прекращением музыки; Фрэнни, чмокнув его в щеку, пожелала ему спокойной ночи и ушла к себе в комнату. А Малютка Так, хоть ей и понравились мои поцелуи, не могла простить тех, кто помешал ее уединению в ванной, — и меня, и Грустеца. Полагаю, больше всего ее смутило, в какой неэстетичной позе я ее застал: «упасть в обморок, вставляя диафрагму!» — как позже охарактеризует эту сцену Фрэнни.
Я остался наедине с Младшим Джонсом у черного хода, мы пили холодное пиво и смотрели в темноту Элиот-парка, выглядывая каких-нибудь еще поздних гуляк. Слизи Уэльс и его ритм-секция уже уехали; Дорис и Ронда бок о бок обвили стойку бара, между ними, на самый нелепый лад, возникло некое внезапное товарищество. И Младший Джонс сказал:
— Не подумай ничего дурного, мужик, я обожаю твою сестру, но как у меня зудит в яйцах…
— Та же история, — сказал я. — И ничего дурного — о твоей…
Из ресторана донесся женский смех, и Младший сказал:
— Ну что, может, попробуем к этим двоим подклеиться?
Мне не хотелось делиться с Младшим тем, какую тошноту вызывает у меня эта мысль — меня-то одна из них уже склеила! — но только позже я задумался о том, с какой скоростью я был готов предать Ронду Рей. Я сказал Младшему, что ее склеить очень просто, были бы деньги.
Несколько минут спустя я слышал, как Младший нес Ронду по лестнице и дальше — в тот конец коридора, уносил ее от меня. Выпив еще одну или две бутылки пива, я услышал, как Дорис Уэльс в гордом одиночестве запела «Отель разбитых сердец», без аккомпанемента, иногда забывая слова своей молитвы, а иногда проглатывая окончания. Потом, судя по звуку, ее вытошнило в раковину за стойкой.
Спустя некоторое время она обнаружила меня в фойе, у открытых дверей черного хода, и я предложил ей последнюю бутылку холодного пива.
— Конечно, а почему бы и нет? — сказала она. — Выполощу-ка мокроту. Этот чертов «Отель разбитых сердец», — добавила она, — так всегда от него и таю.
На Дорис Уэльс были ее высокие ковбойские сапоги, зеленые в тонкую полоску туфли на высоком каблуке она держала в руке, в другой руке она волочила свой жакет из твида с искрой и невзрачным меховым воротничком.
— Это всего лишь выхухоль, — сказала она, проведя мехом по моей щеке.
Она зажала бутылку с пивом в той же руке, что и туфли, и почти одним махом осушила до дна. Засосы на ее выгнутой шее показались ярко-красными и величиной с пятидесятицентовую монету. Бросив пивную бутылку себе под ноги, она пинком отправила ее от дверей; та, покатившись, врезалась в мусорные бачки у черного хода. Она шагнула ко мне вплотную и, протиснув колено между моими, поцеловала меня в губы. Поцелуй этот не имел ничего общего с тем, чему учила меня Сабрина Джонс, а напоминал переспелый фрукт, который все давили и давили о мои зубы и язык, пока я не начал задыхаться; этот поцелуй томительно пах рвотой и пивом.
— Мне нужно забрать Слизи с другой вечеринки, — сказала она. — Пойдем со мной?
Я вспомнил, как Слизи совал мне промасленный хлебный катышек, предлагал выколоть глаза гвоздем.
— Нет, спасибо, — ответил я.
— Зассал, — сказала она и громко рыгнула. — Мальчишки нынче все какие-то ссунки.
Вдруг она рывком прижала меня к груди, к своему телу, твердому, как у мужчины, но с грудями, которые скользили между нами, как свежепойманная рыба в мешке; ее язык заскользил по моей скуле и наконец попал в ухо.
— Щенок недоделанный, — прошептала она и оттолкнула меня.
Она упала в лужу около черного хода, но когда я помог ей подняться на ноги, отпихнула меня на мусорные бачки и самостоятельно двинулась в темноту Элиот-парка. Я подождал, пока она пройдет темное пространство и покажется в свете единственного уличного фонаря, а затем снова быстро скроется в темноте. Когда она вышла на свет, я крикнул ей:
— Покойной ночи, миссис Уэльс, и спасибо за музыку.
Она показала мне отставленный средний палец, поскользнулась, чуть не упала снова и заковыляла дальше.
— Какого хрена? — сказала она кому-то в темноте. — Шел бы ты мелкими шажками, понял?
Я отвернулся, и меня вырвало в сравнительно пустой мусорный бачок. Когда я снова взглянул на улицу, под фонарем шатко маячила какая-то фигура, и сперва я подумал, что это возвращается Дорис Уэльс, задать мне жару. Но это был кто-то иной, кто-то, шедший к отелю с другой стороны парка, — мужчина, а может, юноша лет под двадцать, и хотя его тоже качало от выпитого, он все же умудрялся лучше обходить лужи, чем Дорис Уэльс.
— Шла бы ты сама, д-дамочка, — крикнул он куда-то в темноту.
— Ссунок, — ответила Дорис откуда-то из далекой темноты.
— Шлюха! — проорал мужчина, и, поскользнувшись, сел в лужу. — Черт, — сказал он, не обращаясь ни к кому конкретно; меня он видеть не мог.
Вот тогда-то я и заметил, как он был одет. Черные брюки и туфли, черный кушак, и галстук-бабочка, и белый смокинг. Конечно, я понимал, что это не тот человек в белом смокинге, ему не хватало необходимого достоинства, и, куда бы он ни путешествовал, из какого бы путешествия спешно ни вернулся, это не было путешествие в экзотические страны. К тому же на дворе Новый год — в Новой Англии это не сезон для белых смокингов. Мужчина был одет самым неподобающим образом, и я уверен, что это не свидетельствовало о его эксцентричности. В Дейри, штат Нью-Гэмпшир, это могло означать только одно: глупец пришел в пункт проката праздничных одежд только тогда, когда все черные пиджаки были уже разобраны. Может быть, он просто не знал разницы между зимней и летней парадной одеждой в нашем городе; это был либо молодой дурень, возвращавшийся со школьных танцев, либо старый дурень, возвращавшийся с танцев для престарелых (которые были такими же грустными и бесполезными, как и все, что могла организовать школа). Он не был нашим человеком в белом смокинге, но напомнил мне о нем.
