— Никогда не даешь мне остаться у тебя в комнате, — сказала она и тут же снова заснула.
Я вернулся в свою комнату и лег на кровать вместе с Эггом — у того сна не было ни в одном глазу, и он лепетал всякую ерунду. Впрочем, он был доволен, а я расслышал, как внизу разговаривает тренер Боб; сначала я думал, что он разговаривает с Фрэнком, но потом понял, что это он беседует с нашим старым псом Грустецом. Фрэнк, должно быть, пошел спать или ушел, по крайней мере, дуться.
— От тебя воняет хуже, чем от Эрла, — говорил Айова Боб псу.
И действительно, от Грустеца ужасно пахло; он не только постоянно портил воздух, но и запах у него был такой, что можно было по неосторожности задохнуться, и старый черный Лабрадор казался мне омерзительней, чем смутные воспоминания о запахе Эрла.
— Ну что нам с тобой делать? — бормотал Боб псу, который обожал лежать под обеденным столом и пердеть весь обед.
Айова Боб открыл внизу окна.
— Иди-ка сюда, мальчик мой, — позвал он Грустеца, — Господи… — пробормотал он.
Я услышал, как открылась входная дверь, очевидно тренер Боб выпустил пса на улицу.
Я лежал на кровати и не спал, Эгг ползал по мне, я ждал, когда вернется Фрэнни; я знал, что, если я к тому времени не засну, она обязательно придет ко мне и покажет свои швы. Когда Эгг в конце концов уснул, я отнес его в его комнату к его игрушкам.
Грустец был еще на улице, когда мать и отец привезли обратно Фрэнни; если бы не собачий лай, я бы и не заметил их приезда.
— Ну что, выглядит просто замечательно, — говорил тренер Боб, очевидно одобряя то, как поработали с губой Фрэнни. — Через некоторое время и шрама никакого не останется.
— Пять штук, — невнятно сказала Фрэнни, как будто ей вшили в рот добавочный язык.
— Пять! — воскликнул Айова Боб. — Ужасно!
— Этот пес опять здесь напердел, — сказал отец; судя по голосу, он был раздражен и устал, как будто они разговаривали, разговаривали, разговаривали все это время с самого момента, как уехали в медпункт.
— Он такой миленький, — сказала Фрэнни, и я услышал, как сильный хвост Грустеца застучал о стул или буфет: тук, тук, тук. Только Фрэнни могла часами лежать рядом с Грустецом и не обращать внимания на его зловоние. Да, конечно, Фрэнни казалась менее чувствительна к запахам, чем кто-либо из нас. Она никогда не отказывалась поменять пеленки Эггу или даже Лилли, когда мы все были намного младше. И когда у Грустеца под старость случались ночные неприятности, Фрэнни никогда не смотрела на собачье дерьмо как на что-то отвратительное; у нее было странное любопытство к подобным вещам. Она могла дольше всех нас обходиться без мытья.
Я слышал, как все взрослые поцеловали Фрэнни, пожелав ей спокойной ночи, и подумал: вот такими и должны быть семьи — поссорились, а через минуту помирились и простили друг друга. Фрэнни, как я и думал, пришла ко мне в комнату и показала свою губу. Швы были жесткими, блестящими и черными, как волосы на лобке; у Фрэнни были волосы на лобке, у меня нет. У Фрэнка были, но ему это не нравилось.
— Знаешь, на что похожи твои швы? — спросил я ее.
— Знаю, — ответила она.
— Он очень больно тебе сделал? — спросил я, и она пригнулась к моей кровати, чтобы я мог потрогать ее грудь.
— Он за другую схватил, дурачок, — сказала она и отодвинулась.
— Ты здорово разделала Фрэнка, — сказал я.
— Знаю, — сказала она. — Спокойной ночи. — Уходя, она снова заглянула ко мне в дверь. — Мы переедем жить в отель, — сказала она.
После этого я услышал, как она пошла в комнату Фрэнка.
— Хочешь посмотреть на мои швы? — прошептала она.
— Конечно, — ответил Фрэнк.
— Знаешь, на что они похожи? — спросила его Фрэнни.
— Грубые какие… — сказал Фрэнк.
— Да, но ты знаешь, на что они похожи, правда? — настаивала Фрэнни.
— Да, знаю, — сказал он, — и такие грубые…
— Извини меня за яйца, Фрэнк, — сказала ему Фрэнни.
— Понятно, — сказал он, — с ними все в порядке. Извини за… — начал Фрэнк, но он никогда в жизни не сказал бы слова «грудь», а тем более «титька». Фрэнни ждала, я тоже ждал. — Извини… ну, за все…
— Да, конечно, — сказала Фрэнни. — Меня тоже. Затем я слышал, как она пошла к Лилли, но та спала без задних ног.
— Хочешь посмотреть на мои швы? — прошептала Фрэнни. Затем через некоторое время я услышал: — Ну, сладких тебе снов, девчушка.
Эггу показывать швы не было, конечно, никакого смысла. Он решит, что это остатки чего-то, что Фрэнни только что ела.
— Хочешь, отвезу домой? — спросил отец своего отца, но старый Айова Боб сказал, что ему моцион только в радость.
— Можешь считать себе, что это захолустный городок, — сказал Боб, — но, по крайней мере, тут можно безопасно гулять по ночам.
Затем я услышал еще кое-что, и по этим словам я понял, что мои родители остались наедине.
— Я люблю тебя, — сказал мой отец.
А моя мать сказала:
— Я знаю. И я люблю тебя.
И тогда я понял, что она тоже устала.
— Давай прогуляемся, — сказал отец.
— Я не люблю оставлять детей одних, — сказала мать, но это был слабый аргумент. Я знал, что мы с Фрэнни без труда можем присмотреть за Эггом и Лилли, а Фрэнк вполне может сам позаботиться о себе.
— Это и пятнадцати минут не займет, — сказал отец. — Давай просто дойдем туда и взглянем на нее.
Речь, конечно, шла о Томпсоновской семинарии для девиц, этом суровом здании, которое отец хотел превратить в отель.
— Я там училась, — сказала мать. — Я знаю это здание намного лучше тебя и не хочу на него смотреть.
— Ты всегда любила прогуливаться со мной по ночам, — сказал отец, и по смеху моей матери, лишь самую малость ехидному, я понял, что она опять пожала плечами.
Внизу установилась тишина, я не мог сказать, целуются они там или надевают свои куртки, потому что была поздняя ночь, сырая и холодная. А затем я услышал, как моя мать сказала:
— Ты даже не представляешь, сколько денег надо вбухать в это здание, чтобы оно хотя бы слегка напоминало отель, в котором кто-нибудь захотел бы остановиться.
— Совсем не обязательно, чтобы они захотели, — сказал отец. — Вспомни — это будет единственный отель в городе.
— Но откуда ты возьмешь деньги? — сказала мать.
— Пошли, Грустец, — сказал отец, и я понял, что они уже выходят из дома. — Пошли, Грустец, провоняй им весь город, — сказал отец.
Мать рассмеялась.
