Так продолжалось, пока она лежала ко мне спиной, и мы прижимались друг к другу, как одинаковые влюбленные ложки, вложенные в футляр одна за другой, но когда она повернулась ко мне, когда она легла на меня сверху, прижавшись своими грудями к моей груди, когда она обняла меня своими ногами, все изменилось. Если вначале все это было слишком забавно, то теперь стало слишком серьезно, и мы не могли от этого отделаться, удовлетворяя нашу любовь первый раз в довольно обычной позе («Ничего тантрического, пожалуйста», — попросила меня Фрэнни). И когда я кончил, она сказала:
— Ну что же, нормально. Сногсшибательным не назовешь, но вполне мило, не так ли?
— Ну для меня больше, чем просто «мило», — сказал я. — Но не «сногсшибательно», тут я согласен.
— Ты согласен, — повторила Фрэнни. Она потрясла головой, задевая меня волосами. — Хорошо, — прошептала она. — Приготовься к сногсшибательному.
В какой-то момент я, судя по всему, слишком сильно ее сжал.
— Пожалуйста, не делай мне больно, — сказала она.
— Не бойся, — ответил я.
— Но я немножко боюсь, — сказала она.
— А я очень, — признался я.
Не следует описывать то, как занимаются любовью с собственной сестрой. Достаточно сказать, что это стало сногсшибательным, и даже больше! А потом стало, конечно, хуже, потом мы устали. Около четырех часов в дверь скромно постучалась Лилли.
— Уборщица? — крикнула Фрэнни.
— Нет, это я, — сказала Лилли. — Я не уборщица, я — писательница.
— Уходи и приходи через час, — сказала Фрэнни.
— Почему? — спросила Лилли.
— Я кое-что пишу, — ответила Фрэнни.
— Нет, не пишешь, — сказала Лилли.
— Я стараюсь подрасти, — сказала Фрэнни.
— Хорошо, — сказала Лилли. — Проходи мимо открытых окон, — добавила она.
В каком-то смысле, конечно, Фрэнни действительно что-то писала: она была автором того, во что превратятся наши отношения; она взяла на себя материнскую ответственность за это. Она зашла слишком далеко, потребовала от меня слишком много любви. Она дала мне понять: то, что происходило между нами, — это слишком много.
— Я все еще хочу тебя, — пробормотала она. Было полпятого вечера. Когда я в нее вошел, она вздрогнула.
— Тебе больно? — прошептал я.
— Конечно больно! — ответила она. — Но лучше не останавливайся. Если ты остановишься, я тебя убью, — сказала мне Фрэнни.
И, как я понял позже, она бы это сделала. В каком-то смысле, если бы я продолжал ее любить, она меня погубила бы; мы погубили бы друг друга. Но она просто перестаралась — причем совершенно сознательно.
— Нам лучше бы остановиться, — прошептал я. Было почти пять часов.
— Нам лучше не останавливаться, — яростно ответила Фрэнни.
— Но тебе уже больно, — запротестовал я.
— Я хочу, чтобы мне было еще больнее, — ответила она. — А тебе больно? — быстро спросила она.
— Немножко, — признался я.
— Я хочу, чтобы тебе было гораздо больнее, — сказала Фрэнни. — Ты наверху или внизу? — мрачно спросила она.
Когда Лилли постучала в дверь снова, я был уже на грани того, чтобы изобразить Визгунью Анни; будь где-нибудь поблизости новый мост, я вполне мог бы его разрушить.
— Возвращайся через час, — крикнула Фрэнни.
— Уже семь часов, — сказала Лилли, — я уже уходила на три часа!
— Иди поужинай с Фрэнком! — предложила Фрэнни.
— Я обедала с Фрэнком! — крикнула Лилли.
— Сходи, поужинай с отцом, — не унималась Фрэнни.
— Да я и есть-то не хочу, — сказала Лилли. — Мне надо писать, расти пора.
— Сделай себе выходной вечер! — предложила Фрэнни.
— Целый вечер? — переспросила Лилли.
— Дай мне еще три часа, — попросила Фрэнни. Я тихо застонал. Я не думал, что во мне осталось сил еще на три часа.
— Ты не проголодалась, Фрэнни? — спросила Лилли.
— Если что, обслугу позову, — ответила Фрэнни. — Все равно я не голодна.
Но она была ненасытна, ее голод спас нас обоих.
— Больше не могу, Фрэнни, — взмолился я. Думаю, было уже часов девять. Так темно, что я ничего не мог разглядеть.
— Но ты же любишь меня, правда? — спросила она меня.
Ее тело было как бич, ее тело было как слишком тяжелая для меня штанга.
В десять часов я прошептал ей:
— Ради бога, Фрэнни. Нам надо остановиться. Мы сделаем друг другу больно, Фрэнни.
— Нет, любовь моя, — прошептала она, — именно этого-то мы и не сделаем. Больно нам не будет, все должно быть просто прекрасно. Мы должны прожить хорошую жизнь, — пообещала она, снова открываясь мне. И снова.
— Фрэнни, я не могу, — прошептал я ей.
От боли я чувствовал себя совершенно слепым; я был слеп, как Фрейд, слеп, как отец. А Фрэнни наверняка было еще больнее, чем мне.
— Нет, можешь, любовь моя, — прошептала Фрэнни. — Просто еще разок, — подзуживала она меня. — Я знаю, ты еще можешь.
— Я всё, Фрэнни, — сказал я.
— Почти всё, — поправила меня Фрэнни. — Мы можем еще разок, — сказала она. — И потом, — сказала она мне, — мы оба с этим покончим. Это последний раз, любовь моя. Просто представь себе, что тебе предстоит прожить так каждый день, — сказала Фрэнни, сдавливая меня, выжимая из меня последнее дыхание. — Мы просто чокнулись, — сказала Фрэнни. — С этим жить нельзя, — прошептала она. — Давай, и покончим с этим, — сказала она мне в ухо. — Еще один разок, любовь моя. Последний раз! — крикнула она.
— Хорошо! — крикнул я в ответ. — Вот он я.
— Да, да, любовь моя, — сказала Фрэнни; я почувствовал, как ее лодыжки скрестились у меня на пояснице. — Здравствуй и прощай, моя любовь, — прошептала она. — Ну, давай же! — воскликнула она, чувствуя, как меня трясет. — Ну, ну же, — успокаивающе сказала она. — Это все, это все, что она написала, — пробормотала она. — Это конец. Теперь мы свободны. Теперь с этим покончено.
Она помогла мне дойти до ванны. Вода ударила в меня, как жгучий алкоголь.
— Это твоя или моя кровь? — спросил я Фрэнни, которая теперь, когда спасла нас, хотела спасти кровать.
— Какая разница, любовь моя, — жизнерадостно сказала Фрэнни. — Это отмоется.
«Это сказка», — напишет Лилли, описывая жизнь нашей семьи.
Я полностью с ней согласен; Айова Боб согласился бы с ней тоже.
— Всё — сказки, — говорил Айова Боб.
