— Он играл с неполной колодой карт, — скажет Фрэнк.
— Все будет хорошо, пап, — сказала ему в тот полдень в бывшем «Гастхаузе Фрейд» растроганная Фрэнни.
— Конечно, папа, — сказал Фрэнк. — Дома мы будем свободны!
— Я буду зарабатывать миллионы, папа, — сказала Лилли.
— Давай прогуляемся, папа, — предложил я ему.
— А кто скажет проституткам? — озадаченно спросил он.
— Скажи одной — и ты скажешь всем, — заметила Фрэнни.
— Нет, — возразил Фрейд. — Иногда они бывают очень скрытными. Я скажу Бабетте, — сказал Фрейд.
Бабетта ходила у Фрейда в любимчиках.
— Я скажу Старине Биллиг, — предложила медведица Сюзи.
— Я скажу Визгунье Анни, — сказал отец; он казался совершенно ошеломленным.
Никто не вызвался ничего говорить Иоланте, так что я сказал, что сообщу ей сам. Фрэнни взглянула на меня, но я сумел отвести взгляд. Я заметил, что Фрэнк сосредоточился на портновском манекене; он хотел получить от него какие-то определенные сигналы. Лилли направилась в свою комнату; она выглядит такой маленькой, подумал я, — но конечно, она ведь и была такой маленькой. Она, должно быть, пошла в свою комнату, чтобы попробовать подрасти еще — писать и писать. В тот день, когда мы совещались всей семьей во втором отеле «Нью-Гэмпшир», Лилли была по-прежнему такой маленькой, что отец, кажется, забыл, что ей уже восемнадцать; временами он поднимал ее, и сажал к себе на колени, и играл с ее хвостиками. Лилли не возражала; единственный, на ее взгляд, плюс того, что она такая маленькая, сказала она мне, так это что отец обращается с ней, как будто она еще ребенок.
— Наш автор-дитя, — как Фрэнк, агент, будет часто ее называть.
— Давай пройдемся, папа, — сказал я снова.
Я не был уверен, что он услышал меня в первый раз.
Мы пересекли фойе; кто-то перевернул пепельницу на продавленный диванчик, стоявший напротив регистрационной стойки, и я понял, что сегодня Сюзина очередь убираться. Сюзи с готовностью бралась за дело, но она была неряха; когда подходила очередь Сюзи убирать фойе, оно выглядело черт знает как.
Фрэнни стояла у подножия лестницы, уставившись наверх. Я не мог вспомнить, когда она в последний раз переодевалась, но она внезапно показалась мне необыкновенно нарядной. На ней было платье. Фрэнни не относилась к тем людям, которые постоянно носят футболки и джинсы, она любила свободные юбки и блузки, но платья она не очень-то жаловала, а тут на ней было симпатичное темно-зеленое платье с узкими бретельками.
— Уже осень, — сказал я ей. — Это летнее платье. Ты замерзнешь.
— Я не собираюсь выходить, — сказала она, не отрывая взгляда от лестницы.
Я посмотрел на ее голые плечи, и мне самому стало холодно. День уже близился к концу, но мы оба знали, что Эрнст не сдавал ключей; он все еще работал, на пятом этаже. Фрэнни начала подниматься по лестнице.
— Я только усыплю его подозрения, — сказала она, не оборачиваясь ни ко мне, ни к отцу. — Не беспокойтесь, я не проговорюсь, что мы знаем. Разыграю дурочку, просто попробую выведать, что знает он, — сказала она.
— Он настоящий хищник, Фрэнни, — сказал я ей.
— Я знаю, — сказала она, — а ты слишком много обо мне думаешь.
Я вывел отца на Крюгерштрассе. Для проституток было еще рано, но рабочий день давно уже кончился, служащие разъехались по своим квартиркам в тихих-мирных пригородах, и только элегантно одетые люди, убивая время перед ужином или оперой, прохаживались по улице.
Мы прошлись по Кернтнерштрассе до Грабена и отдали должное собору Святого Стефана. Вышли к Новому рынку и осмотрели обнаженные скульптуры у фонтана Доннера. Я сообразил, что отец ничего не знает об этом фонтане, и рассказал краткую историю репрессивных мер Марии Терезии. Он, казалось, искренне заинтересовался. Мы прошли мимо ярко-алого с золотом входа в отель «Амбассадор» со стороны Нового рынка; отец старался не глядеть в сторону «Амбассадора», а может быть, просто вместо этого наблюдал за тем, как голуби гадят в фонтан. Мы продолжали идти. Скоро уже начнет смеркаться. Когда мы проходили мимо кафе «Моцарт», отец сказал:
— А выглядит очень мило. Намного симпатичней, чем кафе «Моватт».
— Да, — согласился я, пытаясь скрыть удивление, что он никогда здесь не был.
— Надо его запомнить, чтобы как-нибудь зайти сюда, — сказал он.
Я старался как-нибудь изменить наш маршрут, но когда небо начало темнеть, мы все равно подошли к отелю «Захер», и как раз в этот момент в кафе «Захер» включили свет. Мы остановились, чтобы посмотреть, как они осветили кафе; думаю, это самое прекрасное кафе в мире. «In den ganzen Welt», — сказал бы Фрэнк.
— Давай зайдем сюда выпьем, — предложил отец, и мы зашли внутрь.
Меня несколько беспокоило то, как он был одет. Сам я выглядел вполне нормально; я всегда так выгляжу — нормально. Но отец внезапно показался мне слегка потрепанным. Его брюки так давно не видели утюга, что вздулись пузырями, стали мешковатыми и похожими на печные трубы; в Вене он похудел. Домашней пищи больше не было, и от этого он слегка похудел, и даже длинноватый ремень не помогал — собственно, как я заметил, это был ремень Фрэнка; отец просто его одолжил. На нем была сильно выцветшая, но вполне приличная рубашка в серую с белым полоску, и я узнал в ней мою рубашку, которую носил, пока она не стала мне мала в результате занятий со штангой; теперь она мне не подходила, но была вполне приличной, только вот изрядно выцветшей и помятой. К тому же рубашка была в полоску, а пиджак на отце — в клеточку. Хорошо еще, что отец никогда не надевал галстуков; меня передернуло от одной мысли, какие галстуки он бы носил. Я впервые заметил, как мой отец выглядит на самом деле, и с удивлением констатировал, что никто в кафе «Захер» не смотрит на нас с раздражением. Он выглядел как очень эксцентричный миллионер; он выглядел как самый богатый человек в мире, которому, однако, на все наплевать. С этой его крайне респектабельной смесью щедрости и незадачливости он мог надеть что угодно и все равно выглядел бы так, будто у него в кармане лежит миллион долларов, даже если этот карман дырявый. В кафе «Захер» сидело много хорошо одетых и состоятельных людей, но, когда вошли мы, они посмотрели на отца с душераздирающей завистью. Думаю, что отец заметил это, хотя он очень мало что замечал в реальном мире; и определенно был очень наивен в отношении того, как на него смотрели женщины. В кафе «Захер» сидели люди, которые потратили больше часа на то, чтобы одеться, а мой отец, проживя в Вене семь лет, потратил на покупку одежды в общей сложности не более пятнадцати минут. Он носил то, что ему купила моя мать, и то, что позаимствовал у меня и Фрэнка.
— Добрый вечер, мистер Берри, — поздоровался с ним бармен, и я понял, что отец постоянно заходит сюда.
— Guten Abend, — ответил отец.
