— Значит, никакого кота тоже не было? — спросила Хелен.
— О, котов там было множество! — сказал Гарп. — Они приходили покопаться в мусорных баках возле кафе. Пес-то никогда бы мусор не тронул, потому что боялся вдовы, а еще он панически боялся котов, и как только в переулке появлялся какой-нибудь котяра, желавший проверить мусорные баки, пес заползал под сани и прятался там, пока кот не убирался восвояси.
— Господи! — сказала Хелен. — Значит, никто никого и не дразнил?
— Ну, дразнят-то всегда, — мрачным тоном возразил Гарп. — Была там одна противная девчонка, которая обычно останавливалась на тротуаре возле переулка и подманивала собаку к себе, вот только цепь собачья до тротуара не доставала, и собака только клацала зубами да тявкала, а девочка стояла на тротуаре и звала: «Ну давай, иди же! На-на-на!» — пока кто-нибудь не высунется из окна и не заорет, чтобы она оставила несчастную тварь в покое.
— Ты был там? — спросила Хелен.
— Да, мы там были, — сказал Гарп. — Каждый день моя мать сидела и писала в комнате, единственное окно которой выходило прямо в этот переулок. И собачье тявканье сводило ее с ума.
— Значит, Дженни передвинула сани с мусорными баками, — сказала Хелен, — и собака все-таки укусила ту противную девчонку, а ее родители пожаловались в полицию, и полицейские заставили собаку усыпить. Ну а ты, разумеется, стал утешением для печальной вдовы, все еще оплакивавшей своего мужа. Ей ведь, наверно, было чуть-чуть за сорок.
— Ей еще не было сорока! — сказал Гарп. — И случилось все совсем не так.
— А как? — спросила Хелен.
— Однажды ночью в кафе, — начал Гарп, — у пса случился удар. И подозреваемых, которые могли так испугать собаку, хватало с избытком. Наши соседи даже вроде как соревновались — кто сильней напугает пса.
Подкрадывались к кафе и ломились в окна и двери, визжа точно бродячие коты, — и приходили от собственных «шуточек» в полный восторг, а собаку, которая металась от страха, доводили до полуобморочного состояния.
— В общем, от испуга у собаки случился удар, и она умерла, — подытожила Хелен.
— Не совсем, — возразил Гарп. — От удара у пса парализовало задние конечности, так что он мог двигать только передними лапами и поворачивать голову. Но вдова цеплялась за жизнь этого песика не меньше, чем за память о своем усопшем муже, а у нее был любовник, плотник, и он смастерил для задней половины собаки маленькую тележку на колесиках. Собака переставляла передние лапы, а задняя, парализованная часть тела ехала на тележке.
— О господи! — только и сказала Хелен.
— Ты просто представить себе не можешь, какой звук издавали колеса этой тележки! — сказал Гарп.
— Видимо, не могу, — сказала Хелен.
— Мать говорила, что ей этого не вынести, — сказал Гарп. — Звук был поистине душераздирающий! Гораздо хуже тявканья пса, когда эта глупая девчонка его дразнила. Вдобавок пес не умел как следует поворачивать за угол без заноса. Он прыгал, а тележка отлетала в сторону быстрее, чем он успевал прыгнуть снова, и он оказывался на боку. А потом, естественно, самостоятельно встать не мог. Похоже, я был единственным, кто замечал эти его мучения, — во всяком случае, я единственный выходил в переулок и ставил пса на ноги. Как только он снова обретал вертикальное положение, то сразу же пытался меня укусить, — сказал Гарп, — но удрать от него ничего не стоило.
— Итак, однажды, — сказала Хелен, — ты отвязал этого шнауцера, и он выбежал на улицу, но не посмотрел по сторонам. Нет, извини: он выкатился на улицу, не посмотрев по сторонам. И все его неприятности сразу остались позади. А вдова и плотник поженились.
— Не так, — сказал Гарп.
— Я хочу знать правду, — сонно пробормотала Хелен. — Так что же случилось с этим проклятым шнауцером?
— Понятия не имею, — сказал Гарп. — Мы с матерью уехали из Вены и вернулись домой, а остальное ты знаешь.
Хелен, уже сдаваясь сну, понимала, что только ее молчание позволит Гарпу наконец открыться. Она знала, что и последняя история вполне может оказаться такой же выдумкой, как все прочие ее версии, а может быть, те версии как раз и были в значительной степени правдой. С Гарпом была возможна любая комбинация реального и воображаемого.
Хелен уже успела уснуть, когда Гарп вдруг спросил:
— А какая история нравится тебе больше других?
Однако Хелен устала и от секса, и от слишком длинных историй, и ей хотелось спать, а голос Гарпа звучал и звучал, не умолкая, и она все глубже погружалась в дремоту. Засыпать так она любила больше всего: после любовных утех, когда Гарп все говорит и говорит…
Зато сам Гарп испытывал разочарование. Когда приходило время ложиться спать, моторы его воображения были уже почти заглушены. Занятия любовью словно бы оживляли его и поднимали настроение, так что он принимался вести поистине марафонские разговоры, вставал, ходил есть, читал всю ночь, крадучись бродил по комнатам. В тот период он редко пытался писать, хотя иногда писал послания к самому себе — о том, что непременно напишет впоследствии.
Но в эту ночь Гарп откинул одеяло, посмотрел на спящую Хелен, заботливо укрыл ее и прошел в комнату Уолта. Он долго смотрел на младшего сына. Дункана дома не было, он ночевал в доме миссис Ральф. Гарп закрыл глаза и сразу увидел зарево над пригородами — пожар, причем горел тот самый дом, ужасный дом миссис Ральф!
Гарп снова открыл глаза, посмотрел на Уолта, и это немного его успокоило. Приятно, что он так хорошо знает своего малыша! Он прилег рядом с Уолтом, вдыхая его свежее дыхание и припоминая, в каком возрасте дыхание Дункана во сне стало кислым, как у взрослых. Гарп с неудовольствием обнаружил это, когда Дункану исполнилось шесть, — тогда он впервые почувствовал, что дыхание спящего Дункана становится несвежим и даже немного гнилостным. Это было как сигнал, что процесс медленного умирания организма уже начался. Так впервые Гарп осознал, что его сын смертен. Вместе с этим запахом у Дункана появились и первые темные пятна на зубах, до того абсолютно безупречных. Возможно, потому, что Дункан был его первенцем, Гарп всегда больше беспокоился о нем, чем об Уолте, — несмотря на то что его младший, пятилетний сынишка имел куда большую склонность (чем сынишка десятилетний) попадать в разные детские неприятности. А что значит «детские неприятности»? — подумал вдруг Гарп. Попасть под машину? Задохнуться, подавившись орехом? Быть похищенным каким-то незнакомым мерзавцем? А впрочем, рак тоже ведь своего рода незнакомец…
В общем, поводов для беспокойства хватало, особенно если беспокоишься о детях. А о детях Гарп беспокоился так сильно, особенно в периоды затяжной бессонницы, что начинал считать себя психологически непригодным для роли отца. Теперь уже эти мысли не давали ему покоя, и беспокойство за детей только усиливалось. А что, если их самый опасный враг — он сам, Гарп?
Вскоре он задремал рядом с Уолтом, однако сон у Гарпа всегда был недолгим и чутким. Он застонал и проснулся: отчего-то болело под мышкой. Оказалось, туда уперся кулачок Уолта. Уолт тоже постанывал во сне: похоже, ему снился тот же неприятный сон, что и самому Гарпу, — как если бы он передал сыну свой сон. Гарп распутал обвившие его ручонки малыша; но Уолт все равно вздрагивал и время от времени стонал: ему снился собственный и, видимо, не очень приятный сон.
