Однако справедливости ради, писала Эллен Джеймс, нужно отметить, что лучшие из джеймсианок действительно хотели вынести на общественный суд ужасы, которые постоянно грозили и грозят женщинам и девушкам. Для многих из них отсечение собственного языка было «отнюдь не политическим» жестом, но острым, личностным проявлением собственного достоинства.
Некоторых из джеймсианок тоже когда-то изнасиловали, и они как бы хотели сказать миру мужчин, что теперь чувствуют себя так, словно их лишили не только невинности, но и языка. Словно им раз и навсегда заткнули рот.
Что среди джеймсианок действительно хватало сбрендивших, никто и отрицать бы не стал. Даже они сами. В общем, вывод о том, что джеймсианки представляют собой весьма опасную в политическом отношении группу феминисток-экстремисток, которые зачастую сознательно умаляют заслуги других вполне серьезно настроенных женщин, борющихся за свои права, был вполне справедлив. Однако нападки на них со стороны Эллен Джеймс, совершенно не учитывавшей судеб отдельных представительниц этого движения, представлялись столь же опрометчивыми, как и нападки на саму Эллен Джеймс со стороны всей этой группировки в целом, члены которой даже не пытались понять, что одиннадцатилетней девочке, пережившей такой ужас, возможно, хотелось бы залечивать свои тяжкие раны в уединении, а не на виду у всей страны.
Буквально все в Америке знали, как Эллен Джеймс лишилась языка, за исключением разве что представителей самого юного поколения, которые нередко путали Эллен Джеймс с джеймсианками. Но именно от этого Эллен и страдала больше всего: ее словно подозревали в том, что она сама себе отрезала язык!
— Да, такую ярость и страсть просто необходимо было выплеснуть, — сказала Хелен Гарпу, прочитав эссе Эллен Джеймс. — Уверена, что, когда она наконец все это высказала, ей невероятно полегчало. Я ей так и сказала.
— А я ей сказал, что это эссе стоит опубликовать! — сказал Гарп.
— Нет, — возразила Хелен. — Я в этом не уверена! Что хорошего выйдет из такой публикации?
— Что хорошего? — переспросил Гарп. — Но ведь это же чистая правда, Хелен! И для девочки это будет очень хорошо.
— И для тебя! — спросила Хелен, намекая, что Гарпу всегда хотелось унизить джеймсианок публично.
— О'кей, — сказал он, — о'кей, о'кей… Но она права, черт побери! И эти тупицы должны наконец услышать всю правду из первоисточника!
— Но зачем? — спросила Хелен. — И кому от этого будет хорошо?
— Хорошо, хорошо… — пробормотал Гарп, хотя в глубине души уже давно понял, что Хелен права. И на следующий день велел Эллен Джеймс пока что поставить эссе на полку. И целую неделю Эллен не разговаривала ни с Гарпом, ни с Хелен.
Только когда позвонил Джон Вулф, Гарп и Хелен поняли, что Эллен их не послушалась и отослала эссе Джону.
— Как вы думаете, что я должен с ним делать? — спросил он.
— Господи, да отошли его ей обратно! — сказала Хелен.
— Нет, черт побери! — возмутился Гарп. — Сперва спроси у самой Эллен, чего хочет она!
— А старый Понтий Пилат умывает руки? — ехидно заметила Хелен.
— Сам-то ты что хочешь с ним сделать? — спросил Гарп.
— Я? — изумился Джон Вулф. — Для меня оно ровным счетом ничего не значит. Но могу с полной уверенностью сказать, что печатать его можно. Ведь написано очень хорошо!
— Но печатать его можно отнюдь не по этой причине! — сказал Гарп. — И ты это прекрасно знаешь, Джон.
— Ну, в общем, да, — согласился Джон Вулф. — Но написано все равно очень хорошо. И она молодец, что так честно обо всем рассказала!
Джону Вулфу Эллен сказала, что хотела бы опубликовать свое эссе, хотя Хелен всячески пыталась отговорить ее. Гарп заявил, что вмешиваться не намерен.
— Но ты уже вмешался! — заметила Хелен. — И теперь, даже если ты не произнесешь больше ни слова, результат все равно достигнут: эссе будет опубликовано. А ведь ты именно этого и добивался, верно?
В общем, Гарп все-таки поговорил с Эллен Джеймс. Попытался привести веские доводы насчет того, почему ей не следует публично высказывать свое мнение о несчастных джеймсианках. Эти женщины больны, говорил он, несчастны, сбиты с толку, измучены жизнью и вечными оскорблениями со стороны других людей, да к тому же в отчаянии и сами себе нанесли увечье, так стоит ли их критиковать? Еще лет пять, и все о них позабудут. Они будут совать людям свои записочки, а те будут удивляться: «А кто такие джеймсианки? Вы, видимо, просто не можете говорить? У вас что, языка нет?»
Но Эллен хмуро посмотрела на Гарпа и решительно написала:
«Я их никогда не забуду! Ни через пять лет, ни через пятьдесят! Я никогда не забуду их; я всегда буду их помнить так же, как помню свой язык!»
Гарп в очередной раз восхитился про себя тем, как эта девочка любит и умеет использовать старые добрые знаки препинания, и мягко посоветовал:
— Я бы все-таки не стал это публиковать, Эллен.
«И вы рассердитесь на меня, если я это сделаю?» — написала она.
Он признался, что не рассердится. «А Хелен?»
— Хелен рассердится, но только на меня, — сказал Гарп.
— Зачем ты вечно заставляешь людей сердиться? — выговаривала ему Хелен вечером в постели. — Вечно всех взвинчиваешь. Распаляешь! Угомонись. Занимайся своим собственным делом, Гарп. Только своим собственным. Ты же всегда говорил, что политика — глупость и ничего для тебя не значит, верно? И был абсолютно прав. Это действительно полная глупость. И для тебя она действительно ничего не значит, ты занимаешься этим потому, что так проще, чем упорно сидеть за письменным столом и создавать что-нибудь стоящее, целостное из отдельных набросков. Ты и сам прекрасно понимаешь. Строишь по всему дому книжные стеллажи, перестилаешь полы, развиваешь бурную деятельность в саду, черт тебя побери! Ты мне скажи: я что, выходила замуж за великого умельца? Или, может, надеялась, что ты станешь этаким активистом-общественником? Ты должен писать книги, Гарп, а книжные полки пусть делают другие! И не возражай, пожалуйста. Ты прекрасно знаешь, что я права.
— Ты права, Хелен. — Гарп тщетно пытался вспомнить, благодаря чему смог придумать то, самое первое, предложение в «Пансионе „Грильпарцер“», с которого все и началось:
«Мой отец работал в Австрийском туристическом бюро».
Откуда оно взялось? Он попробовал придумать что-нибудь в таком же роде. В итоге получилось примерно вот что: «Мальчику было лет пять, и он так кашлял, что казалось, его хрупкая грудная клетка не выдержит». Опять чистейшей воды воспоминания, а это никуда не годится. Наверное, у него совсем не осталось чистого воображения…
В спортивном зале он целых три дня работал с тяжеловесом. Чтобы наказать себя?
— Ну-ну, — сказала Хелен. — Решил костьми лечь? Затем Гарп объявил, что должен поехать по делам фонда в город Норт-Маунтен, штат Нью-Гэмпшир. Нужно определить, стоит ли тратить деньги фонда на женщину по фамилии Тракенмиллер.
