— Ни за что! — упирается намертво старик. — Не могу, и не просите.
Проспорив еще некоторое время, я сдаюсь и иду обратно в зал. Сажусь на свое место, Одри спрашивает, где Берни.
— Он не хочет нам мешать, — отвечаю я, но стоит мне устроиться в кресле, как до моего слуха доносится скрип двери.
В освещенном проеме — силуэт Берни. Он медленно спускается к нам и садится на соседнее с Одри кресло.
— Спасибо, что пришли, — шепчет она.
Берни смотрит на нас обоих. И шепчет в ответ:
— Вам спасибо.
В усталых глазах — море благодарности. Старик поворачивается к экрану, и лицо его расцветает.
Где-то через четверть часа Одри нащупывает мою руку на подлокотнике. Просовывает пальцы сквозь мои и сцепляет наши ладони. И легонько пожимает руку. Я смотрю на Берни и обнаруживаю, что она точно так же держит его руку. Да, иногда дружба Одри — это все, что тебе нужно. Иногда Одри поступает так, что лучше не придумаешь.
Вот как сейчас, к примеру.
Все идет хорошо, но тут приходит время поменять катушку.
Берни опять уснул.
Мы осторожно будим его.
— Берни, — тихо зовет Одри. И легонько встряхивает за плечо.
Проснувшись, он подпрыгивает как ужаленный, вскрикивает:
— Катушка!
И убегает в проекторскую. Посмотрев вверх, на ее освещенное окно, я кое-что замечаю.
Там кто-то есть.
— Одри? — тихо говорю я. — Смотри.
И мы оба встаем и вглядываемся в окно.
— В комнате кто-то есть.
Ощущение такое, что все вокруг затаило дыхание, даже воздух.
Потом я отмираю и начинаю перебирать ногами. Выхожу в проход и поднимаюсь наверх.
Сначала Одри просто стоит столбом, а потом я слышу за спиной ее шаги. Мои глаза прикованы к тени в проекторской. Мы уже бежим вверх по проходу, тень явно нас замечает — и начинает метаться. Человек выскакивает из комнаты, а мы еще половины пути не преодолели!
В фойе, среди привычных запахов лежалого попкорна и старого ковролина, чувствуется новый — словно от искры напряжения. Кто-то здесь был и быстро сбежал. Я решительно направляюсь к двери с надписью «Только для персонала». Одри держится за мной.
Заходим в комнату, и первое, что мне бросается в глаза, — руки Берни дрожат.
С лица его медленно сходит испуг.
Стекает по губам к шее.
— Берни? — обеспокоенно спрашиваю я. — Берни? Что с вами?
— Ох. Он меня положительно испугал, — бормочет старик. — Чуть не налетел на меня, когда выбегал из комнаты. — И садится на стул. — Не волнуйтесь, я в порядке.
И вдруг показывает на стопку катушек.
— Что? — спрашивает Одри. — Что там?
— Верхняя, — отзывается Берни. — Она не моя.
Он подходит к стопке и берет катушку в руки. Осматривает со всех сторон. На ней маленькая наклейка с надписью, сделанной кривоватым почерком. Одно короткое слово — «Эд».
— Ну что, поставим?
Я долго стою без движения, но в конце концов выдавливаю:
— Да.
— Тогда идите в зал, — машет рукой Берни. — Оттуда гораздо лучше видно.
Но прежде чем выйти, я задаю вопрос. На который Берни, мне кажется, знает ответ.
— Почему? Почему они делают это со мной?
В ответ Берни смеется:
— Ты до сих пор не понял?
— А что я должен понять?
Старик долго всматривается в меня и наконец изрекает:
— Они это делают, потому что могут. — Голос у него усталый, но твердый. — Они долго готовились. Год, по меньшей мере.
— Это они сказали?
— Да.
— Прямо вот так и сказали, этими же словами?
— Да.
Мы стоим друг против друга несколько минут, размышляя над услышанным. Наконец Берни отмахивается:
— Ладно, идите уже в зал. Сейчас запущу.
В фойе силы меня покидают, и я прислоняюсь к стене.
— Это всегда так происходит? — вдруг спрашивает Одри.
— Угу, — откликаюсь я.
Она сочувственно качает головой. А что тут скажешь?
— Пойдем, — говорю я наконец.
Она отнекивается, но в конце концов соглашается пройти в зрительный зал.
— Совсем немного осталось, — говорю я.
И думаю: Одри-то, наверное, решила, что я про кино.
А я про что?
Да уж, мне сейчас не до фильма.
Мне вообще ни до чего, если честно.
Все мои мысли — о картах. О тузах. Тузах пик.
К
Последняя катушка
Мы идем к своим местам. На экране пока ничего не показывают.
И вот появляется изображение. Поначалу все темно, потом видны ноги каких-то молодых людей. Они идут: топ, топ.
И приближаются к одинокой фигуре на улице.
Я знаю эту улицу.
И фигура эта тоже мне знакома.
Я останавливаюсь. Как вкопанный.
Одри проходит немного вперед, а потом смотрит на меня. На мои впившиеся в экран глаза.
У меня слова не идут из горла, приходится ткнуть пальцем.
Потом ко мне возвращается речь:
— Одри, это я. Там, на экране, — это же я…
Мы видим, как бегут ноги братьев Роуз и их дружков. Как парни напрыгивают на меня и мутузят.
Я стою в проходе, а шрамы на лице отзываются болью.
Прикасаясь пальцами к подживающей коже, я чувствую, как она саднит.
— Это же я…
Из меня выдавливается лишь шепот. В ответ Одри закрывает лицо руками и плачет навзрыд.
Следующий кадр — я выхожу из библиотеки, нагруженный книгами. Потом переливающаяся огнями гирлянда на Глори-роуд. Сияющие в ночи разноцветные лампочки — «сила и слава». Сначала темно, и вдруг они вспыхивают, озаряют кинозал. Затем в кадре сцена у порога, нечто сродни смерчу, только без звука. Вот стоит моя мать, губы ее шевелятся, выплевывая мучительные, ужасные слова, которые царапают мне лицо, как когти. А потом я медленно иду от ее дома — прямо на камеру. Наконец, на экране мой путь в этот кинозал.
Последнее, что мы видим, — слова, написанные на пленке: «Испытание для Эда Кеннеди. Ты молодчина, Эд. Удачи в новых свершениях».
