— Спасибо за ужин.
И выхожу на крыльцо.
— Пожалуйста, Джимми. Ты еще придешь?
— Обязательно, — оборачиваюсь и отвечаю я. — Тебе не придется долго ждать.
Итак, в этот раз моя миссия посланца — разделить одиночество пожилой леди. Оно сгущается внутри меня по пути домой, и, увидев Швейцара, я беру его на руки и прижимаю все сорок пять килограммов собачьего мохнатого веса к груди. Целую, зарываясь носом в грязную, вонючую шкуру. Такое чувство, что мог бы весь мир вот так прижать к груди и убаюкать. На морде Швейцара читается некоторое изумление, потом он спрашивает: «Ну что, теперь по кофейку?»
Я опускаю его на пол, от души смеюсь и замешиваю старому лентяю кофе с молоком и огромным количеством сахара.
— Не налить ли тебе кофе, Джимми? — задаю я себе вопрос.
— Я отнюдь не против налить себе, — отвечаю я. — И отнюдь не против хорошей чашки кофе!
И снова заливаюсь смехом. Вот теперь я настоящий посланник.
8
Как я был Джимми
Доставив-таки злосчастный журнальный столик, я долгое время не ступал на порог родительского дома. Несколько недель носу не казал — хотел, чтобы мама чуток поостыла и забыла о моем небрежении и нанесенной ей обиде. По прибытии столика она устроила мне хорошую выволочку.
Для визита я выбираю тихое воскресное утро.
— Ты только посмотри, какое дерьмо приволок в дом этот сраный котяра, — мрачно сообщает она, завидев меня на пороге. — Как дела, Эд?
— Да ничего. А у тебя?
— Ишачу не разгибаясь, как у меня еще могут быть дела…
Мама работает на заправке. Кассиром. Вообще-то ей «всё до одного места», но как ни спросишь — она «ишачит не разгибаясь». На кухне стоит пирог, но мне его не предлагают — должен прийти гость поважнее. Наверное, кто-то из благотворительного комитета.
Я подхожу поближе — хоть посмотрю, раз не дают попробовать.
— Не тронь! — превентивно рявкает мама.
До пирога еще километр, но она уже на страже.
— А что это?
— Чизкейк.
— А кто придет?
— Маршаллы.
Вот так всегда. Неотесанных вахлаков с соседней улицы она угощает, а меня нет. Но что я могу возразить?
— Ну, как там мой журнальный столик поживает?
Мама хихикает и с кривой улыбкой говорит:
— Ничего так поживает. Можешь пойти поздороваться с ним.
Я послушно иду в гостиную — и застываю с разинутым ртом. Ничего себе мама наколола меня…
— Эй! — ору я в сторону кухни. — Это не тот столик!
Мама входит в гостиную:
— Ну да, тот мне разонравился, и я его поменяла.
А вот это взбешивает меня не на шутку. Я, понимаешь ли, отпросился с работы на час раньше, чтобы забрать долбаный столик, — и что?! Он ей, видите ли, разонравился!
— Какого хрена?..
— Я тут как-то говорила с твоим братом Томми по телефону, и он сказал, что мебель из сосны смотрится слишком просто, да и качество дрянь.
Пауза.
— А твой брат очень хорошо разбирается в мебели! Себе, к примеру, он купил антикварный стол из кедра — не где-нибудь, а в центре! Сторговался за триста долларов, да еще и стулья за полцены взял!
— И что?
— Твой брат плохого не посоветует. Не то что некоторые.
— А почему ты не попросила меня заехать за новым столиком?
— С какой стати я должна была это делать?
— Ну, ты же велела мне привезти тот, из сосны!
— Ну да, попросила, — кивает она. — Но согласись, Эд, твоя служба доставки работает фигово.
Если она хотела меня уязвить, у нее это получилось.
— Тебе ничего не надо, мам? — спрашиваю я чуть погодя. — Все равно иду в магазин, может, чего купить?
Она задумывается:
— Хм… Вообще-то Ли с семьей собиралась заехать на следующей неделе. Я буду делать для них шоколадный пирог с орехами. Так что можешь купить дробленые орехи.
— Не проблема, мам.
«А теперь отвали, Эд», — думаю я, выходя за дверь.
Без сомнения, эти слова сейчас звучат у нее в голове.
Мне определенно нравится быть Джимми.
— Джимми, ты мне раньше часто читал… Помнишь?
— Конечно помню, — отвечаю я.
В тот же вечер я снова пошел навестить Миллу.
Она протягивает руку и дотрагивается до моего плеча:
— Не мог бы ты выбрать книгу и чуть-чуть почитать? Мне так нравится твой голос…
— А какую именно? — спрашиваю я, стоя перед шкафом.
— Мою любимую, — улыбается она в ответ.
«Ч-черт… — веду я пальцем по корешкам. — Ну и какая из них любимая?»
Но это ведь совсем не важно.
Я могу выбрать любую, и она окажется ее любимой.
— Что скажешь насчет «Грозового перевала»?
— Как ты догадался?
— Интуиция, — говорю я и приступаю к чтению.
Пара страниц, и она засыпает в кресле-качалке. Разбудив, я помогаю ей дойти до кровати.
— Спокойной ночи, Джимми.
— Спокойной ночи, Милла.
На обратном пути я думаю о своей находке. Ага. Это листок, который лежал в книге на манер закладки. Обычный такой листок из блокнота, тоненький и пожелтевший от старости. На нем стояла дата: 5 января 1941 года. И написано всего несколько строк. Таким, знаете ли, типично мужским, как курица лапой, почерком. Примерно как у меня самого.
Там было написано:
Дорогая Милла!
Моя душа принадлежит твоей.
С любовью,
Джимми.
В следующий раз она извлекает старые фотоальбомы, и мы внимательно просматриваем их. Милла то и дело показывает на молодого человека, — тот обнимает или целует ее на фотографиях. Или просто стоит рядом.
— Ты всегда был таким красивым, — говорит она.
На фото Милла гладит Джимми по лицу, и я понимаю, каково это, когда тебя любит такая женщина. Кончики ее пальцев излучают любовь. Любовь звучит в ее голосе.
— Ты изменился, конечно, но все равно выглядишь замечательно. Да-да-да, ты всегда был у нас первым красавчиком, все девушки это говорили. Даже мама сказала: «Смотри, какой мужчина! Красавец, порядочный — будешь как за каменной стеной». Гляди, повторяла она, не упусти и береги его как зеницу ока!
