Авраам пятится и поворачивается к двери.
– Нет! – Она смотрит на Ричарда и смеется. – То есть нет, я бы с удовольствием выпила стаканчик. Мне гораздо лучше, самое время это отпраздновать, не так ли?
Авраам ставит поднос на постель и наполняет кубок.
– Ричард, присоединяйся! Всего один раз.
Может быть, вино в крови согреет его чувства к ней.
– Я принесу вам кубок, мой господин, – говорит Авраам, забирая поднос. Он опять его уносит?
– Чепуха! Господин может пить из моего. Поставь поднос, Авраам.
Еврей стоит разинув рот в ожидании, что скажет Ричард. Лицо Авраама странно побледнело.
– Я с радостью принесу вам ваш собственный кубок, мастер Ричард. Вы сможете поднять тост как в настоящий праздник. А болезнь моей госпожи может быть заразной.
Будь она заразной – он бы уже заразился. Санча хочет это сказать, но Ричард качает головой и говорит, что не любит вина, как бы оно ни было разбавлено, а сейчас ему не нужно ничего.
– Раз ты выздоравливаешь, завтра я поеду в Англию, – говорит он. – Ты права, дорогая, я должен вступиться за брата, который, как обычно, не может сам справиться со своими делами.
Санча подносит кубок к губам и жадно пьет, смакуя результат – тепло в жилах. Авраам снова наполняет кубок, хотя он пуст лишь наполовину.
– Не приглушай мои чувства, пока я полностью их не восстановила, – снова смеется она.
– Не надо, Санча, – говорит Ричард. – Тебе хватит и без того.
Она делает еще глоток и думает о том, как скоро покинет Ричарда, поедет в Гейлсское аббатство и будет жить там, и не выпьет больше ни капли вина. Это будет ее жертва.
– Ты можешь идти, – говорит она Аврааму, – и забери с собой графин. Это будет моя последняя выпивка. – Она предлагает Ричарду тост: – В честь моего мужа.
Он сжимает ее руку. Конечно, он думает, что она говорит о нем.
* * *
Ох, жжение, жжение, огонь в животе, она громко кричит, а потом ее тошнит красной жидкостью. «Это кричит моя кровь, она льется для тебя». И Элиза вскрикивает: платье забрызгано – одно из самых Санчиных любимых, Норин подарок. Нора всегда любила моду.
– Ричард! – кричит Санча, ей нужно что-то сказать ему, про Авраама, но Ричард уехал в Англию, и ее кишки проливаются на постель, и она вся холодеет. Когда ее моют, ее бьет озноб.
– Ричард!
Здесь Мелоди, одна из ее служанок, в Санчином зеленом платье с красными розами, а потом, когда все уходят, Авраам скалится и льет вино ей в горло.
– Вы назвали мое имя. Я знал, чего вы хотите.
– Ты даешь мне яд, – говорит она, и он кивает:
– Ты погубила мою жену, убила ее.
Санчино тело бьется и извивается. Шорох в кустах, когда она бежала из дома Флории, мелькнула белокурая голова, это волосы Ричарда. Не Авраам, не Авраам. Холодность Ричарда к ней, а не любовь к Флории, не любовь, а противоположность любви.
Боль стреляет в ее руке, сердце начинает лязгать, как треснутый колокол.
– Боже, мой Боже, зачем ты покинул меня? Где ты? Боже милостивый! Господи!
– Я здесь. Ты и есть Она.
Элеонора
Женское сердце
Лондон, 1263 год
Возраст – 40 лет
Ненависть – вот что оглушает ее, перекошенные злобные лица толпы, напирающие на стены вокруг лондонского Тауэра. Это не обычные вилланы и нищие (бедняки всегда недовольны); из своего окна она видит и торговцев в ярких льняных и шелковых одеждах, и евреев в конических шляпах, и старух, и молодых женщин с детьми на руках, все ревут и потрясают кулаками, выкрикивают оскорбления и требования, и их крики порой выстраиваются в пение.
«Отправить иностранцев домой!»
«Англия для англичан!»
«Больше ничего Элеоноре!»
Тупость. Они сами не понимают, чего требуют, а лишь повторяют, как попугаи, что им сказали прихвостни Симона, а именно Роджер де Лейбурн, Роджер де Клиффорд и Амо Лестранж. Невоспитанные юнцы, насильники и убийцы теперь обратили свою злобу на нее и Генриха. И все за то, что они отняли у них подаренные Эдуардом замки, а самих послали обратно в Валлийскую Марку, подальше от своего сына.
Когда эти люди приходили к ней в прошлом году, на их лицах было такое же выражение, какое она видит сейчас внизу, – рты, как раны, глаза выкатились от бешенства. Маленький подбородочек Лейбурна дрожал под весом его негодования, но ему следовало лучше ее знать и не пытаться обратить Эдуарда против нее. Лестранж смотрел по-бычьи. Она вцепилась в подлокотники трона, в любое мгновение ожидая нападения. Тем временем Роджер де Клиффорд стоял позади, стуча зубами и скалясь, как гиена, – точно так же, как во время слушаний по обвинению в домогательствах к его служанкам: в прошлом году три молодые женщины у него дома родили по ребенку. Неудивительно, что Элеонора настояла на лишении его земель.
– Я наградил их, потому что они мои друзья, – сказал Эдуард. – Ты не можешь просто так отобрать эти земли.
– Они – просто необузданная и безрассудная шайка и причинят тебе только вред, – ответила она.
– «То, что ты презираешь, может оказаться ценнее, чем ты думаешь».
– Если ты читал Труа, то должен понимать, что поведение твоих друзей вряд ли соответствует рыцарскому кодексу.
– Мои друзья – верные и отважные рыцари. И в бою они отдадут за меня жизнь.
– А не на поле боя они разрушат твою жизнь. О человеке судят по его друзьям – а ты не рядовой человек.
– Я буду горд, если обо мне будут судить по моим друзьям.
– Роджер Лейбурн воспользовался на турнире заостренным копьем, чтобы отомстить одному из наших рыцарей. И разбросал кишки беззащитного противника по полю. Кретьен де Труа определенно не одобрил бы такого.
– И Роджер заплатил за это. Папа послал его в Утремер искупить грех.
На самом деле они с Генрихом надеялись, что он не вернется.
– Амо Лестранж связал линкольнского судебного пристава и высек его.
– Мы поймали этого пристава, когда он хлестал свою лошадь плетью в девять хвостов. – В его глазах лучатся искорки. – Пусть скажет спасибо, что Амо не воспользовался ею.
– Твой смех и есть та причина, почему я отослала прочь этих мальчишек, – говорит Элеонора. – Чем дальше они пробудут в отдалении, тем большего ты добьешься.
Его отвисшее веко дергается, как у Генриха, когда тот сердится.
– Мы не мальчишки, матушка, мы взрослые мужчины и вряд ли нуждаемся в твоих поучениях.
– Чтобы быть мужчиной, нужно что-то большее, чем кровавая месть и самосуд. – Она ощутила раздражение, вспомнив, что когда-то то же самое Генрих говорил ей. – Сила характера не делает меня мужчиной.
