Рыжеволосая шлюха занимает ее меньше всего. По крайней мере, такая женщина не заменит Генриху королеву – правда, хотелось бы, чтобы он был более разборчив. Однако обсуждать с ним этот вопрос не имеет смысла. Он никогда не сознается и не извинится. Лучше она будет еще усерднее стараться его привлечь, и начнет сегодня же вечером. Зажжет в комнате побольше свечей, примет ванну и надушит тело и волосы, возможно, споет – раньше ему это нравилось. Сегодня ночью она увидит в его глазах огонь и, может быть, снова разожжет в его сердце страсть.
Когда во второй половине дня Генрих входит в детскую, она встает, чтобы поцеловать его, – но он отворачивается.
– Только что прибыл твой дядя Бонифас, – говорит король. – Конечно, с прошением.
Элеонора не понимает, что бы это значило. До того дядя никогда им не жаловался. Она встает, водружает на голову корону и идет вслед за Генрихом в приемный зал. Они занимают свои места, и входит дядя Бонифас, угрюмый и краснолицый, не такой красивый, как обычно. Вместе с ним входит дядя Питер.
– Случился очень печальный инцидент, – говорит Бонифас. – Прямой вызов моему авторитету архиепископа Кентерберийского и серьезное нарушение наших законов.
– В этом вопросе вы имеете достаточно полномочий, – отвечает Генрих, недовольный, что его беспокоят в Виндзоре. – Зачем обращаться ко мне?
– Дело в том, Ваша Милость, – дядя Бонифас бросает предостерегающий взгляд на Элеонору, – что нарушитель – ваш брат Эмер де Лузиньян.
Когда в прошлом месяце Бонифас был в Риме на приеме у папы, Эмер – все еще дожидаясь своего утверждения епископом Винчестерским – назначил в приют Святого Фомы в Саутуарке нового приора.
– Он превысил свои полномочия, и мой представитель Юстас уведомил его об этом, но он не стал слушать. Поэтому Юстас отлучил назначенца вашего брата от церкви и посадил под арест до моего возвращения.
Генрих багровеет:
– Ужасный поступок. Я бы назвал это чрезмерной реакцией.
– Но как еще было удержать его от занятия должности? – вступается Элеонора. – Эмер должен сказать спасибо, что его самого не отлучили от церкви.
– Что и случилось бы, не будь он братом короля, – замечает Бонифас.
Сестра Генриха Алиса и его братья Гай и Уильям решили уладить дело, послав в помощь Эмеру вооруженных рыцарей.
– Через неделю после ареста приора эти люди дубинами и топорищами отбили арестованного у мэйдстоунской охраны.
– Мы с братьями кое-что унаследовали от матери, – удовлетворенно хмыкает Генрих.
– Потом они поскакали в Ламбетскую церковь и схватили бедного Юстаса и нескольких моих слуг. И обошлись с ними очень плохо: избили почти до бесчувствия и бросили на дороге.
– На дороге! – восклицает Элеонора. – Близ Ламбета!
– Без лошадей и оружия.
– Их могли убить!
Ламбетская дорога кишит разбойниками и убийцами.
– Но ведь не убили? – спрашивает Генрих. – Нет? Значит, серьезного вреда не причинили.
– Не причинили серьезного вреда?! – вскрикивает Элеонора.
– Ваша Милость, – говорит Питер, – ваши братья оскорбили не только авторитет архиепископа, но также и ваш, поскольку это вы назначили Бонифаса на его должность. Если вы не осудите их, то потеряете уважение как со стороны баронов, так и со стороны менее значительных подданных.
– Значит, ради уважения баронов я должен принести в жертву моих родных? – скептически похохатывает Генрих.
Или она не так расслышала?
– Генрих, уважение подданных крайне важно, если ты собираешься и дальше править.
– Не помню, чтобы я просил твоего совета, – сквозь зубы обрывает ее король.
Он встает и, ко всеобщему удивлению, повернувшись спиной к савойским дядюшкам и жене, удаляется в свои покои.
Элеонора спешит за ним. Король задумчиво стоит у окна, его силуэт темнеет в вечернем свете.
– Как ты смеешь так со мной разговаривать, Генрих? – спокойно спрашивает она.
– Как ты смеешь со мной так разговаривать, Элеонора?
– Генрих, ты же знаешь: я права. Твои братья…
– Ничего я не знаю! Моим братьям надоело, что твои дядюшки обращаются с ними, как с вассалами. С ними, сыновьями королевы!
– Епископ Винчестерский подчиняется архиепископу Кентерберийскому, – напоминает Элеонора. – Родители тут не имеют значения.
– Бонифас Савойский возомнил, что все у него в подчинении.
– Среди английского духовенства – да.
– И он приходит жаловаться на насилие – после того, как сам чуть не убил старика, превысив свои права надзирателя над монастырем! Помнишь?
– Твои братья были не правы, когда бросили ему вызов, и не правы, когда избили его людей.
– А ты? Ты была права, когда бросила мне вызов по поводу Бламстедского назначения?
– Очевидно, да, поскольку так сегодня решил суд.
Он отводит глаза, словно потерял нить и ищет ее где-то в комнате.
– Ты ненавидишь моих братьев.
– Нет. Я…
– Да! – торжествующе хохочет он. – Ты возненавидела их с того дня, как они прибыли в Лондон. Не трудись возражать. В тот день я прочел это в твоих глазах и до сих пор вижу твою злобу, когда появляются Уильям или Эмер. Но почему, Элеонора? За что ты их ненавидишь?
– Можешь спросить об этом своих братьев. Это они обращаются со мной, как с соперницей за твою любовь.
– Никакого соперничества нет, – рычит он.
– Ты слишком ясно дал это понять. – На ее глазах выступают слезы, и она отворачивается, чтобы их скрыть.
– По крайней мере, они не оспаривают каждое мое решение с таким вызовом, не унижают меня перед моими подданными.
– Да что ты знаешь об унижении? – огрызается она, повернувшись к нему. – Ты, который унизил меня перед всей Англией свой рыжей шлюхой!
У него выкатываются глаза, рот открывается и закрывается, как у выброшенной из воды рыбы.
– Сегодня я видела, как она шла по улице в мантии, которую я тебе подарила. Я подумала, кто-то из слуг украл ее! Но когда подошла…
– Ты подошла к ней? Бог мой, Элеонора!
– Да, а почему нет? Я вообразить не могла, что ты изменяешь мне, тем более с такой жалкой и дешевой потаскушкой.
Его лицо бледнеет, как рыбье подбрюшье:
– Ты обозналась. Это была чья-то другая мантия. Надеюсь, ты не устроила публичной сцены.
– Не оскорбляй меня.
Она поворачивается, выбегает из комнаты в свои покои, хватает разорванную мантию и бежит обратно. Он смотрит на жену, как будто кто-то – или что-то – умирает у него на глазах. Или уже умерло.
