— Солей, возьми себя в руки, — твердо сказал я, отстраняя ее от злосчастной картины. — Что ты здесь вытворяешь? Работы великолепны как никогда.
Она опустила руки и некоторое время смотрела на меня, как Камилла Клодель
[27]
незадолго до транспортировки в психиатрическую лечебницу. Потом недоверчиво улыбнулась. Через четверть часа она успокоилась настолько, что позволила усадить себя на диван и взяла бокал красного вина.
Заметное улучшение настроения, однако, наступило лишь после появления в салоне Жюльена д'Овидео. Нужно было видеть, как моя художница на глазах превращалась из расстроенной девочки в гордую королеву, одаривающую своих подданных благосклонной улыбкой.
Несмотря на этот маленький инцидент, вечер прошел не худшим образом. Появились все: важные люди и милые люди, а также неприметные завсегдатаи выставочных мероприятий, rats d'exposition,
[28]
одержимые, которых можно видеть на любом вернисаже, независимо от того, приглашены они или нет.
Салон казался переполненным смеющимися и болтающими, в пух и прах разодетыми людьми. Во внутреннем дворе, освещенном огромными свечами в садовых подсвечниках, где Марион накрыла столы для коктейля, оживленно дискутировали курильщики, стряхивая пепел с сигарет.
Я осторожно протискивался сквозь толпу.
Месье Тан, страстный коллекционер из Страны Улыбок, не отходил от Солей, похожей на огромный красный цветок. Вместе с ней он шел от картины к картине, пока ее не взяли в оборот журналисты. Хлопнув меня по плечу, Аристид прошептал на ухо, что все супер. Бруно с коктейлем в руке остановился перед полотном под названием «Северная Атлантика», как видно преодолев на некоторое время неприязнь к современному искусству.
Внезапно гул в зале перекрыли восклицания Джейн Хэстман («Очаровательно! Прекрасно! Великолепно!»), а ее племянница Джанет, приветствуя, крепко обняла меня. В облегающем шелковом платье бутылочного цвета с перекрещивающимися на спине лямочками, оттенок которых подчеркивал золотисто-коричневый загар, она выглядела, без преувеличения, сногсшибательно. С высоко подобранными волосами, она казалась намного старше, чем при первой нашей встрече в «Голубом экспрессе». Когда я протянул ей бокал шампанского, ее глаза заблестели.
Даже Биттнер, мой вечно недовольный друг из Германии, не высказал ни единого критического замечания по поводу картин. Он прошествовал через холл, широко улыбаясь, и остановился у регистрационной стойки, чтобы сделать пару комплиментов мадемуазель Конти.
— Луиза, а знаете ли вы, что цвет ваших глаз похож на цвет камней в ваших сережках? Точь-в-точь два сапфира. Не так ли, Жан Люк?
Я оглянулся и, когда мадемуазель Конти, неохотно уступая настойчивости поклонника, сняла темные очки, вынужден был признать его правоту. На какое-то мгновение она остановила на мне взгляд глаз цвета ночного неба. Потом снова надела очки и улыбнулась Карлу Биттнеру, который протягивал ей бокал красного вина.
— Вы преувеличиваете, Шарль, но спасибо, — ответила она и взяла бокал.
Мне тоже захотелось сказать ей что-нибудь хорошее.
— За даму с сапфировыми глазами, предотвратившую самое страшное! — Я провозгласил тост и подмигнул Луизе. — И большое спасибо вам за поддержку! Это замечательно!
— Да, — кивнул Биттнер, как будто мои слова относились и к нему.
С расслабленным видом он перегнулся через стол, так что мог бы сейчас коснуться платья мадемуазель Конти.
— У этого места действительно особая атмосфера, — продолжал Биттнер. — Достойный фон для работ Солей Шабон, которые на редкость замечательны. — Он одобрительно кивнул мне. — В высшей степени!
Больше Карл Биттнер не сказал мне ни слова, сосредоточив все внимание на даме, которую уже вогнал в краску.
— Что это за духи, гелиотроп?
Я оставил влюбленных наедине, а сам пошел слоняться по залу. Выпил вина здесь, там, а потом вышел во двор, к тому времени уже опустевший.
Встав за один из столиков для коктейля, я посмотрел на небо. Оно походило на раскинувшийся над городом темно-синий свод. На нем уже загорались звезды, что в Париже редкость.
Довольный, я закурил сигарету, выпустив струйку дыма в сгущающиеся сумерки. В этот момент я, как никогда, чувствовал вокруг себя атмосферу всеобщей любви и признания. Жизнь казалась прекрасной. Вино ударило в голову. Письмо, которое написала в тот день «преданная мне» и «немало тоскующая» Принчипесса, было переполнено самыми невероятными обещаниями, что помимо моей воли повергло меня в состояние восторженного ожидания.
— Не найдется ли и для меня сигаретки?
Передо мной возникла стройная женщина в платье бутылочного цвета. Это была Джанет. На ее плече лежала выбившаяся из прически прядь, в свете фонаря отливавшая бронзой.
— Конечно-конечно…
Я поднес ей пачку, а потом зажег спичку. На какой-то момент пламя вырвало из полумрака лицо девушки, находившееся от меня совсем близко. Она схватила меня за запястье, наклонилась, чтобы прикурить, сделала затяжку, и потом… все случилось.
Не отпуская моей руки, Джанет задула спичку и, не говоря ни слова, привлекла меня к себе.
Сначала я был слишком ошеломлен, чтобы сопротивляться, а когда почувствовал в своем рту язык Джанет, было поздно. Как пьяный, провалился я в поцелуй красивой американки. Наступил момент освобождения той скопившейся во мне страсти, которую я испытывал по отношению к совершенно другой женщине. Шатаясь, я отступил на шаг. Хлопнула дверь, во дворе послышались голоса, и мы вышли на свет.
— Извините, — пробормотал я.
Гости шумели и смеялись.
— Вам не за что просить прощения, это моя вина, — улыбнулась Джанет.
Она выглядела очень соблазнительно. Но я думал о Принчипессе, а Джанет не могла ею быть. Потому что еще до знакомства с дерзкой племянницей Джейн Хэстман в «Голубом экспрессе» я уже успел обменяться несколькими письмами с загадочной незнакомкой, которую якобы «знал, но не знал».
Уже в тот момент внутренний голос предупреждал меня о грядущих неприятностях. Я тряхнул головой.
— Хотите чего-нибудь выпить? — спросил я ее.
Между тем вечер подходил к концу, и большинство гостей уже разошлись. Возле регистрационной стойки Аристид Мерсье надевал плащ.
— Чудесно, мой друг! — воскликнул он, завидев меня. — Quelle gloire enorme!
[29]
Что за вечер!
Я с ним согласился. Спускаясь в гардероб за верхней одеждой, я краешком глаза заметил, как мой ученый друг, прощаясь с Луизой Конти, заинтересовался лежавшей на ее столе книгой.
