Поехал министр по институтам, заводам и фабрикам — искать мастера. К одним заедет — они китайские батарейки делают, у других в институте китайские полотенца по лицензии шьют — до того махровые, что просто оторопь берет, а третьи и сами уж китайцы. Купили бывший ракетный завод, перестроили его в огород и выращивают репчатый лук. Луковицы такие огромные — с голову министра. Китайцы уверяли, что и не глупее. Неделю министр таким манером проездился и устал как собака. Он, между прочим, еще и на лыжах был, поскольку времени их снять у него так и не было. Положение такое — хоть в отставку подавай. Пригорюнился он… Вот, думает, нашли рыжего… С другой стороны — еще неделя осталась. Бог не выдаст, а свинья… тут он стал считать свиней, которые не съедят, сбился со счета на третьем десятке, плюнул в сердцах и решил не сдаваться заранее. На Урале, по слухам, еще остались могикане, которые знали, в какой руке молоток, а в какой напильник держать. Дали ему в агентстве адресок одного оборонного завода в Нижнем Тагиле, где не платили всего два года зарплату, и народ еще не успел разбежаться. Вот туда он лыжи и навострил.
Вовремя приехал — там как раз на металлолом все растаскивали и помещения под офисы и солярии с магазинами в аренду сдавали. Министр мигом к директору завода. Наобещал ему с три короба — и тюрьму, и суму, и черта в стуле, на котором директор уж и так еле сидел. Оборонный же завод, мать его… Ты здесь что?! Ты здесь чем, в том смысле, что за каким?! Да за тот бардак, что ты на вверенном тебе предприятии развел, партбилет «Единой России» на стол положишь! Все счета твои прикроем! Дом в Испании, на тещу записанный, отберем!
И давай на него лыжами наезжать, да палками, куда не хочешь, тыкать.
— Ну, — отвечает директор, когда его в чувство после обморока привели, — так бы сразу и сказали. Помогу, конечно, чем смогу. Кадры у меня уж не те, но за одного парнишку я вам ручаюсь. Что хочешь смастерит. Рукастый очень. Лезет ими везде, зараза…
— Левша? — спрашивает министр.
— За это не беспокойтесь — отвечает директор — левшее не бывает. У него как раз обе левые.
Ровно через неделю после того разговора приехали президент и премьер-министр и на Варварку, в палаты Старого Английского Двора. Ночью приехали, инкогнито. Разбудили директора музея, который третьи сутки не спал — ждал высоких гостей. Тот по узкому коридорчику, в толстой стене сделанному, повел их в специальную комнату, в которой нимфозория английской работы хранилась. Заходят, а Левшу как раз министр нанотехнологий за вихры тас кает.
— Что ж, — кричит, — ты, чудила из нижнего Тагила, с тонким механизмом сделал, а?! Мало того что как лежала, так и лежит — так ее еще и раздуло. Ты посмотри сам в мелкоскоп-то, идиот! Вишь, у нее пластинки стальные на пузичке как изогнулись! Того и гляди — лопнет.
Глянули премьер и президент в мелкоскоп — и, правда, изогнулись. Премьер так лицом потемнел, что в комнату пришлось еще две лампы внести. У министра тут душа в лыжи-то и ушла. Всё, думает, сейчас меня на шестеренки и разберут… Прямо на этом столе… Тут президент опять посмотрел в мелкоскоп и говорит:
— Погодите ругаться. Тут, видно, Левшой что-нибудь сверх понятия сделано.
Подозвал его ласково и спрашивает:
— Ну, показывай нам — в чем тут твоя работа. Неужто ты только заворот шестеренок блохе устроил, и все?
— Нет, — отвечает Левша, — про такое вы даже и думать не могите. Сердечную шестеренку я ей заменил в лучшем виде, все коленные чашечки от ржавчины очистил и смазал. Так что, ежели б она могла — танцевала бы такой брейк-данс…
— Елки зеленые! — восклицает в сердцах премьер. — Так отчего ж ей не можется?!
— В тягости она, — прошептал Левша и глаза опустил. — Кабы вы подождали с полчасика — она б и родила. У них, у мелких, все быстро происходит. Она и того… то есть… только два с половиной часа назад.
Тут все три начальника разом и выдохнули:
— Как же ты, стервец, ее обрюхатить смог?!
— Так ведь нанотехнологии, — сказал Левша и покраснел, как наше бывшее знамя, — Вы же сами все уши нам прожужжали…
Английскому послу никаких подробностей этой истории не рассказывали. Продемонстрировали, как резво скачет поздоровевшая блоха, и все. Он и от этого зрелища стал грустен, как английская лошадь. Приплод нимфозории (она разрешилась двойней) показывать пока никому не велели. То есть президент-то хотел похвастаться, пока он… но премьер… Подождем, говорит, пока. Пусть королева приедет. Вот мы ей вместе я и покажу.
Что же до Левши…
* * *
Государственный музей А. С. Пушкина
На одном из парадных портретов Пушкина такой густоты бакенбарды, что администрация музея приказала музейным старушкам каждое утро перед открытием их расчесывать. Между прочим, на портрете Ермолова бакенбарды едва ли не гуще будут, но к Алексею Петровичу даже и близко не подходят — уж больно грозен он на вид.
Из музейного гардероба можно пройти на выставку, устроенную в подвале. У выставки странное название «Деньги — Пушкин — деньги». Тут уж, кажется, надо было выбрать что-нибудь одно — или Пушкина или деньги. С последними Александр Сергеевич был связан единственно фразой «А кто платить будет? Пушкин?!».
Ну да не об том речь. В этом самом подвале есть комната, оклеенная кроваво-красными обоями, с ломберными столами, бронзовыми канделябрами, разбросанными везде тройками, семерками и тузами, мелками, долговыми расписками и преогромным, украшенным золотыми и серебряными блестками пауком, свисающим с потолка. Видимо, паук по замыслу организаторов выставки символизирует пагубную страсть к азартным играм. Сейчас-то паук молчит, блестки его потускнели, и даже с потолка циклопическое насекомое свисает из последних сил, а при открытии выставки он страшно шевелил мохнатыми лапами и тянул их к министру культуры, шипя механическим голосом: «Моя прелесссть», — чем напугал его до полусмерти… Признаюсь, насчет «прелести» я загнул. Да и паука никакого поначалу не было. Сидела сморщенная старуха в вольтеровском кресле. Желтая, с отвислыми губами. Качалась из стороны в сторону. Министра подвели к ней, чтобы рассказать о замысле… Кто ж знал, что он кинется к бабке с криком «Открой три верных карты, карга, а не то…». Да так ужасно закричал, что графиня, хоть и была искусно сделанной куклой, однако же затряслась от страха и в ту же секунду отдала своему механическому богу душу, каковая из нее и высыпалась в виде трех винтиков, двух блестящих шайбочек, четырех гаек с левой резьбой и одной тугой пружины, отпрыгнувшей от тела метра на полтора, если не на два. Это уж потом, когда напуганного министра отпоили коньяком, а куратора выставки лишили всех чинов, наград и над его вмиг облысевшей головой прочли «И тут же хладный труп его похоронили ради бога», тогда сделали тряпичного паука. Такого и ребенок не испугается. А пружинку, выскочившую из механической старухи, так и не нашли.
Не хотите верить — так и не верьте. Лучше я вам расскажу про пушкинский цилиндр, который украшает собою витрину выставки «Моя родословная» на первом этаже музея. Это уж такая правда, что правдее и некуда. Цилиндр такой высокий, что в нем даже неопытный фокусник мог бы спрятать десяток кроликов или одну девушку для распиливания. Александр Сергеевич носил его долго, а потом подарил в порыве дружеских чувств Петру Андреевичу Вяземскому. Само собой, без кроликов и девушки. Вяземский его почти не носил — пушкинская голова была больше вяземской и потому цилиндр вис у него на ушах. Так и пролежал этот подарок в шкафу до тех самых пор, пока один из наследников князя случайно не увидел, что в прореху шелковой подкладки цилиндра выглядывает рукопись тринадцатой главы «Евгения Онегина». Оказалось, что Пушкин написал эту главу на случай материальных затруднений. Думал продать, если долги замучают или в карты проиграется. А поскольку в карты он часто проигрывался и уж одну главу из романа спустил в штосс, то, зная свою азартную натуру, зашил от греха и себя подальше рукопись в цилиндр. Да и забыл … Чувствую, что морщите вы скептически нос. И пожалуйста. Все это чистая правда, такая же, как случай с пушкинской шкатулкой красного дерева, со множеством отделений, подаренной Гоголю. Пушкин был вообще широкой души человек. Часто дарил друзьям свои вещи. Бывало, так разойдется, что дарит все, что под руку попадется. И попробуй откажись — обидится страшно. Соболевскому однажды подарил… Наталья Николаевна, по воспоминаниям современников, его за эту выходку… Так вот, про шкатулку. Ее Александр Сергеевич как-то раз выиграл в карты. Литературоведы даже знают, у кого, поскольку поэт записал в своем дневнике «Играли в карты у конногвардейца Нарумова». Нарумов в тот вечер проигрался в пух и прах. Наличные деньги у него кончились — так он поставил на кон и шкатулку, и каурую кобылу, и меделянского щенка, и даже поломанную шарманку, которая играла «Мальбруг в поход собрался». Понятное дело, что ни щенок, ни кобыла до открытия музея не дожили, а шарманку дети буквально за пару дней доломали окончательно. И хорошо сделали, а то у Натальи Николаевны при первых звуках песни о Мальбруге начинал дергаться глаз Александра Сергеевича. Впрочем, наверное я про глаз утверждать не берусь. Об этом никаких записей не сохранилось. Шкатулку же Пушкин подарил Гоголю, перед тем как тот собрался уезжать в Италию. Гоголь ее сунул, не глядя, в дорожный сундук и только в Риме открыл. И среди квадратных закоулков, среди перегородок с крышечками и без крышечек нашел удивительные купчие крепости на мертвых крестьян… Конечно, Николай Васильевич потом присочинил к шкатулке выкладки из карельской березы и потайной ящичек для денег. Он и вообще был большой мастер присочинить.
