И для большей убедительности она шевелит в воздухе пальцами с наманикюренными ногтями.
* * *
Я обычно прохожу к самому началу состава и вхожу в те двери, которые сразу за кабиной машиниста. Там посвободнее. А сегодня вечером и там негде было яблоку упасть. Мало того, на одной из станций в дверь попытался втиснуться мужчина в форме прапорщика метро. У него было на погонах две звезды. Ну с одними звёздами его бы пустили. Но у него в комплекте с ними был преогромный живот. А к лишнему животу сплочённый коллектив нашего вагона был не готов. Тут одна женщина как закричит: «Гоните его! Он машинист!» Мы его вытолкнули и поехали дальше. И дальше мне один мужик рассказал, что в прошлую пятницу на замоскворецкой линии была такая давка, что люди доезжали до самого «Речного вокзала», потом шли колоннами повагонно до МКАДа и только километров через пять после него толпа начала рассасываться до такой степени, что инвалиды и пассажиры с детьми смогли присесть на свободные пеньки. Когда меня вынесли из вагона, ко мне подошел неприятного вида и запаха мужчина в клетчатой кепке с ушками и спросил: «Что вы ищете? Скажите. Я вам найду». Если бы я знал, что…
* * *
Подхожу к дому. Возле него, под фонарём, стоят три мусорных контейнера. А в контейнерах бомж и бомжиха роются. Пустые бутылки ищут. Мирно роются, о чем-то болтают между собой, смеются. И вдруг бомжиха как закричит на своего бомжа:
— Дима, ну хули ты толкаешься?! Вежливее, блядь, с женщиной надо!
— А чего я, — отвечает Дима. — Ты, Верка, сама жопу-то отодвинь. Контейнер погнешь.
— Щас… погнешь…. Хамло ты, Дима. Самое настоящее воронежское хамло. Деревенщина херова.
И Вера с остервенением стала запихивать найденные бутылки в свой огромный баул.
* * *
От станции Черкизовской до Преображенской площади стоял рядом с прекрасной женщиной нашего бывшего Востока. Волосы цвета неверморова крыла, глаза темного янтаря подведены до самых ушей. И в этих огромных глазах окаменевшие, скрюченные отражения мужиков, пропавших навсегда. Одета она была в сверкающее кожаное пальто до пят с серебряными пуговицами, а на плечи был накинут зеленый платок, расшитый настоящим червонным люрексом. Вдруг в кармане у нее зазвонил телефон цветастой восточной мелодией. Она стала говорить в него что-то такое же разноцветное, как мелодия, на своем языке. Сквозь шум поезда я уловил только одну фразу на русском: «Ну тебя на хер, Вова».
* * *
На станции «Бабушкинская», у самого выхода на улицу, сидит старушка и играет на баяне. Баян большой, а старушка маленькая. Баян даже ещё больше, а старушка ещё меньше. Её почти и не видно за баяном. У старушки куртка с капюшоном, и между краем капюшона и баяном можно разглядеть только её глаза. Довольно часто она скашивает их в сторону своей сумки. В эту сумку прохожие бросают деньги. Но она не на деньги смотрит, нет. Она их даже отодвигает в сторону, чтобы открылась тетрадка. Такая древняя, пожелтелая тетрадка за две копейки из тех, у которых на обложках гимн пионеров печатали или октябрятскую клятву. А в тетрадке у старушки ноты. Нарисованы кривоватые нотные станы, а на них самые настоящие ноты — диезы, бемоли и всё, что там полагается для песни или вальса. Как это всё можно разглядеть в полутьме перехода, да ещё и без очков — я не знаю. Но она разглядывает. Листает страницы. Я долго за ней смотрел. У неё несколько тетрадок. Она их открывает по очереди. Сметает набросанные червонцы с нот. Водит негнущимся пальцем по линейкам нотного стана. А вот играет она почему-то только «Подмосковные вечера». И больше ничего.
* * *
И навстречу мне идет афророссиянин. Самый обычный. В затейливо порванных джинсах и выцветшей бейсболке. Идет, жует тульский пряник и улыбается всей сотней своих белых зубов. Радуется жизни. А чего не радоваться — температура на улице плюс тридцать два. Вот как у него на родине, когда ударят первые африканские заморозки и какой-нибудь гамбийский или сенегальский крестьянин начнет готовить свои дровни, чтобы обновить саванный путь… как вдруг подбегает к нему — не тому, который на дровнях, а тому, который с пряником, молодая москвичка в шортах на босу ногу размера XXL и педикюром по щиколотку. И начинает просить денег. Немного — рублей семь или сколько не жалко. Само собой, заимообразно. А потом она отдаст, как только получит дивиденды с нефтяных акций — так сразу и отдаст. Услышав такую просьбу, афророссиянин так растерялся и засмущался, что стал в одно мгновенье красно-коричневым, точно коммунист, связавшийся с национал-патриотами, однако же достал свой потертый кошелечек и протянул девушке в ладони горсть мелочи. Девушка мгновенно склевала эту мелочь и побежала дальше, искать следующую доверчивую ладонь. Молодой человек тоже пошел дальше вместе со своим пряником, а я остановился и задумался. И одно думал, и другое, и даже третье. Впрочем, ни к какому выводу так и не пришел, разве только к тому, что у нас с американцами, конечно, много общего, но есть вещи, которых им не понять никогда. Кто бы ни был у них после Буша — Маккейн, или даже Обама — все равно не понять. И еще я подумал, что москвички ан масс очень хороши, и исключения лишь подтверждают правило.
* * *
Шел мимо уличной этажерки с компакт-дисками. Кино продают по сто рублей. Имел неосторожность посмотреть в сторону продавца. Тут же мне предложили помочь с выбором. Я ускорил шаг, а продавец крикнул мне вдогонку: «Брат, возьми! Вот отличное, историческое. Там про мамонтов. Они девушку украли…»
* * *
Две древних старухи. Та, что в яркой кофте цвета «билайн», говорит, делая при этом глаза больше очков, другой, каменной, с губами в суровую нитку: — Люся, я в шоке…
* * *
На «Белорусской» в полутемном переходе стоит похожий на пирата небритый мужик на костылях и кроет проходящих матом. Ему подают.
* * *
Подземный переход у метро «Китай-город» длинный. Его переходить долго, особенно если выпил и тебе нехорошо. Напротив палатки с горячей выпечкой я увидел двух мужиков с пивом, которые, как редкие птицы, не долетевшие до середины перехода, сидели, прислонившись к стене. Один с видимым усилием оторвал от себя пивную бутылку и освободившимися руками стал яростно чесаться. Почесав себе все, что можно, включая пивную бутылку, он поднялся и некоторое время качался на неверных ногах, восстанавливая равновесие. Второй сам встать не мог и тянул к товарищу руки в мольбе и с пивом, которое уже слилось с ним воедино, и потому никак не могло быть отделено. Они втроем — два мужика и пиво — долго возились, падали, вставали на колени, потом поднимались с них и снова падали… Наконец они приняли вертикальное положение. Амплитуда их колебаний стала затухать и затихла. Тот, что поднимал, заботливо отряхнул собутыльника от налипших окурков, пивных крышек и купона на скидку в какой-то кофейне, аккуратно расправил пальцами черные полоски на его черной футболке, критически осмотрел и произнес:
— Вить, ты только не обижайся. Я тебе правду скажу. Ты это… не очень выглядишь. Какой-то ты, Витя, блядь, нечистый.
Нечистый Витя не ответил товарищу ничего — только втянул с трагическим всхлипом в себя воздух и неопределенно пошевелил пустой бутылкой.
