Теодора опустила голову и продолжала, обращаясь к нитке, выглядывающей из рукава рясы:
— Ну-ка, молви, когда я выйду, когда пройду наружные врата, что узрю? Что там самое первое снаружи ожидает?
Асаф припомнил. Улочка, на которой стояла обитель Теодоры, была малолюдной и тихой. Днем там полно машин — водители используют проулок в качестве парковки. На углу отделение банка и магазин электротоваров, в витрине которого вечно работает телевизор.
— Ничего особенного, — пробормотал он и замолчал, понимая глупость своих слов.
— А шум, а? Поболее опасаюсь я шума и света там. Быть может, есть у тебя солнечные очки ради меня?
Очков у Асафа не было.
— Это может оказаться тяжеловато в самом начале, — сказал он, чувствуя желание завернуть Теодору в вату. — Только будьте осторожны на проезжей части, всегда смотрите сначала налево, потом — направо и снова — налево. И когда красный свет, нельзя переходить…
Чем больше он говорил, тем с большим ужасом сознавал, сколь много Теодоре нужно узнать и понять, чтобы уцелеть в городской суете хотя бы минут пять.
Они вышли из комнаты. Теодора шла с трудом, опираясь на плечо Асафа. Потихоньку преодолели длинный круговой коридор. Асаф чувствовал, что для Теодоры это еще и траурное шествие, и прощание с чем-то невозвратимым.
Она изумленно, будто сама себе, сказала:
— Когда пали стены Старого града, я не вышла. Не вышла и тогда, когда бомбы падали на улице и на рынке, хотя и весьма желала дать кров страждущим. И не вышла, когда убиен был Ицхак Рабин, блаженной памяти, и ведомо мне было, что весь народ проходит пред гробом его. А ныне, вот… Христос ке апостолос! — пробормотала она, когда ее глазам открылась разруха в прихожей, и замолчала.
Асаф подумал, что сейчас Теодора упадет в обморок, но она, напротив, отпустила его плечо и выпрямилась во весь свой крохотный рост. И, глядя на ее упрямое лицо, он понял, что эту маленькую старушку никому не одолеть. Он хотел расчистить для Теодоры путь среди разоренных книг, но она заявила, что на это нет времени, и с достоинством проследовала к выходу, ступая по изуродованным страницам, почти не касаясь их, словно паря.
У двери, ведущей во двор, Теодора остановилась, нервно потирая руки.
— Слушайте, — выпалил Асаф, — может, не надо? Я справлюсь. Я быстро бегаю, они меня не поймают.
— Молчание! — приказала она. — Теперь делай и послушай:
[50]
к Лее иди. Возможно, сумеет она помочь. Слыхал ты о Лее?
Асаф замялся. В дневнике это имя встречалось несколько раз. Он вспомнил, что была там какая-то таинственная история, полная недоговорок, что-то с младенцем, страхами, нерешительностью, поездкой во Вьетнам… Но конечно, он не мог сказать Теодоре, что заглядывал в дневник.
Он спросил, где ему искать Лею, и Теодора сердито развела руками:
— Да то и горе, что она ничего не говорит, Тамар! Однажды говорит мне: «Есть Лея». Прекрасно, сказала я. Спустя, верно, половину года добавляет: «И у Леи есть ресторан». Кушайте на здоровье, сказала я, но где же сея ресторация? И кто такая сея Лея, и что между вами? А она молчит. А что ныне? Что нам остается?
Она горестно посмотрела на него, потом наклонилась к Динке, погладила ее уши и что-то прошептала. Асаф уловил:
— Лея… в ресторан… разумеешь? И как стрела из лука, одна лапа здесь…
Динка внимательно посмотрела на нее. Асаф подумал, что Теодора все-таки слегка сошла с ума, если надеется, что Динка поймет ее.
Вдруг Теодора схватила его руку обеими ладонями:
— А ты, понятно, поведай Тамар, что я вышла отсюда, истинно? А она не поверит, вестимо! — И Теодора радостно хихикнула. — Она убоится! Тамар! Только, внемли, не скажи ей, что ради нее вышла, чтоб не убивалась, есть у нее и без меня муки многие. Хо-хо! Даже у слова этого «вышла» совершенно особый вкус на устах моих! Я выхожу. Сейчас выйду. И вот я выхожу.
Теодора распахнула дверь и посмотрела на широкий двор.
— Эту сторону я чуть знаю. Когда Назарян несет белье от прачки или покупки с рынка, я стою тут изнутри и зрю чрез открытую дверцу. Но ежели стоять здесь… — Теодора сделала один шаг через порог, и ее душа воспарила. — Какая краса! Так широко… Зри, зри, — пробормотала она и вдруг быстро-быстро заговорила по-гречески.
Слова накатывались одно на другое, Теодора схватилась руками за голову, будто голова могла лопнуть. А в следующий миг ноги понесли ее вперед. Асаф подумал, что нужно побежать за ней, но побоялся: что, если на него действительно устроили засаду у ворот? Он вспомнил первые шаги маленькой Муки, и как он за нее волновался, и что это было за чудо, когда она дошла от кровати до стола.
А Теодора уже отдалилась от него, точно рыбацкая лодчонка, подхваченная мощным течением. Она открыла калитку, ведущую на улицу, посмотрела направо и налево. Казалось, что там никого нет, потому что она обернулась к Асафу с широкой, чуть ошалелой улыбкой. В сущности, подумал он, если там никого нет, ей вовсе не обязательно выходить! Погоди! Постой! Ты можешь вернуться!
Но никакая сила на свете уже не могла остановить Теодору, и калитка со стуком захлопнулась за ней. Асаф остался один в пустом дворе. Он представил, как она шагает по улице, и подумал, что через минуту увидит, как Теодора бежит назад, удирает со всех ног и запирается в своей комнате еще на пятьдесят лет. Но в самых своих невероятных видениях он не мог представить себе то счастье, которое захлестнуло ее вместе с приливом хлынувшей на нее внешней жизни.
Всю слабость Теодоры как рукой сняло. Ноги сами понесли к улице Яффо. Пятьдесят лет назад, душной ночью, она приехала сюда на стареньком автобусе, а потом еще тряслась в колымаге бухарского возницы, который высадил ее перед воротами ее тюрьмы. И сейчас она стояла, всеми чувствами раскрытая навстречу чуду улицы. Лицо ее пульсировало тысячью выражений и оттенков. В груди билась тысяча сердец. Все запахи, все цвета, все звуки и шумы… у нее не было названий для всего того, что она видела, не было названий для новых чувств, известные слова лопались одно за другим, и если можно умереть от обилия жизни, то это была та самая минута.
Теодора отрешилась от машин, от уличной толпы, от двух прихвостней Пейсаха, наткнувшихся на нее, когда она вышла на большую улицу.
— Глянь, Шишако, вот твоя бешеная монашка, звони скорей Пейсаху и топай за ней всюду!
Она шагнула прямо на проезжую часть, опьяненная счастьем, совершенно равнодушная к гудкам, раздающимся вокруг нее, к скрипу тормозов, упала на колени посреди улицы Яффо, сложила маленькие ладони и впервые за пятьдесят лет от всего сердца вознесла благодарную молитву Господу.
Пять минут спустя Асаф уже бежал во весь дух, перепуганный до смерти. Его руки беспорядочно молотили воздух, глаза почти ничего не видели. Впервые с тех пор, как он отправился в путь, Асаф не мог справиться с дыханием. Динка, моментально почувствовав произошедшую в нем перемену, то и дело с тревогой оборачивалась. Он и не представлял, сколь ужасным образом обернется это приключение. Каждая устремленная на него пара глаз вызывала в Асафе новый приступ паники. У него было ощущение, что по всему городу рассеяны люди, подстерегающие его. И он был совершенно прав: вот уже четыре дня бульдоги Пейсаха были заняты исключительно погоней за Тамар, а со вчерашнего дня — и за Асафом. Отменили выступления во всех городах, кроме Иерусалима. Артистам было велено смотреть в оба и докладывать, в общежитии распространился слух о награде в две тысячи шекелей — для того, кто сообщит важную информацию, а бульдоги Пейсаха получили приказ оставить свое обычное занятие, прочесывать улицы и искать Тамар и незнакомого высокого парнишку, который взялся неведомо откуда, вертится по городу с ее собакой, сует во все свой нос и вечно опережает Пейсаха с его людьми на один шаг.
