— Так на что тебе эта животина, — не отставала старуха. — Оставь ее здесь. И кормить ее еще, и блохи, и грязь…
— Собака со мной! — отрезала Тамар.
Они со старухой уставились друг на друга, и Тамар разглядела то, что до сих пор пряталось за широкими улыбками и уютными складками жира: острый, серый, как сталь, закаленный в боях взгляд. Старуха первая потупила глаза:
— А не надо так кричать, дорогулечка. И чего я такого сказала? И что за привычка такая — кричать на стариков, а мы еще делаем доброе дело…
И Тамар поняла-поняла-поняла, что это — то самое.
Несколько минут они шли молча. У «Кошачьей площади» за ними пристроилась обшарпанная машина синего цвета, едва угадываемого под слоем грязи. Тамар заметила ее не сразу, а когда заметила, удивилась, почему эта «субару» к ним привязалась… И тут же задохнулась от ужаса. Машина остановилась почти вплотную, и старуха проворно оглянулась.
Из машины выбрался водитель — молодой чернявый парень, лоб которого ровно посередке рассекала единственная глубокая рытвина-складка. Бросив на Тамар быстрый, жадный и полный презрения взгляд, он открыл старухе переднюю дверь с таким видом, словно открывал дверь «роллс-ройса» перед королевой-матерью. Старуха подождала, пока ее муж втиснется на заднее сиденье, а потом пихнула внутрь Тамар.
— К Пейсаху! — властно скомандовала она.
Водитель дернул ручник, и машина резко сорвалась с места. Тамар повернула голову, успев разглядеть только, как улица стремительно скрылась из виду, точно кто-то вжикнул «молнией».
Ошалелой птицей…
Грузный человек в черной сетчатой футболке, гоняя зажатую в зубах зубочистку, разговаривал одновременно по двум телефонам. В одну трубку он ocтервенело кричал:
— Я тебе сто раз объяснял: каждое утро проверяй мешок на заднем сиденье — взял он ножи или нет!
А в другую, мобильную, стонал:
— Откуда, ну откуда я тебе сейчас возьму стеклянный ящик, откуда?
Подняв голову, он увидел Тамар и, пристально глядя на девушку, медленно перегнал зубочистку слева направо.
Тамар стояла неподвижно, впившись пальцами в лямки комбинезона. За последние недели она встречала очень много подозрительных личностей и каждый раз успокаивала себя мыслью о том, что все они — только прелюдия к нему, и стоит приберечь страх для решающего момента. И сейчас, очутившись наконец перед ним, она с изумлением разглядывала безобидного, потного толстяка, этакого плюшевого мишутку-переростка. Но колени все же подрагивали.
На одном из толстых пальцев «мишутки» красовалось массивное черное кольцо, и Тамар, как загипнотизированная, смотрела на мизинец с длинным загнутым когтем стервятника, касавшимся телефонной трубки, и думала: не с этого ли телефона велся тот разговор, из-за которого она здесь оказалась, и не в этой ли самой комнате раздался глухой удар, а затем — страшный вопль.
Старики, оказавшиеся родителями «мишутки», поочередно обняли сына, и старуха представила Тамар, лучась многозначительной и многообещающей улыбочкой, словно девушка была драгоценным подарком, припасенным для любимого дитятки. Даже сидя, он возвышался над стариками, заполняя своим огромным телом тесную комнатку, вызывая у Тамар странное ощущение смехотворности собственных габаритов.
На широкой груди толстяка болталась золотая цепь с двумя медальонами. «Меир» и «Яаков» — прочла Тамар и решила, что, наверное, это имена его детей. Помимо медальонов на цепочке висело еще что-то, напоминавшее звериный клык.
— Только гляди у меня, не зевай там. Следи, как он кидает! — проорал толстяк в одну из трубок. — Он мне кой-кого уже порезал позавчера в Акко.
И тут же проревел в другую:
— А просто в деревянный ящик или в какую-нибудь коробку эта шизанутая не может залезть?
Динка улеглась у ног Тамар, но, не в силах успокоиться, то и дело меняла позу и наконец опять поднялась. Тамар осторожно огляделась. Справа от нее находился большой металлический шкаф. Единственное окно было зарешечено. На стене висел рваный плакат «Хотел оттянуться — протянул ноги».
Толстяк завершил один разговор:
— Так я тебя опять предупреждаю: проверяй, что за ним не торчит никто, кто случайно схлопочет ножом по башке.
Хотя толстяк был почти лысый, сзади свисала длинная косичка. Под глазами залегли темные мешки. Он шваркнул трубку, и под кожей забугрились мышцы, похожие на караваи хлеба. В другую трубку он заорал:
— Ну так херачьте в зоомагазин, купите ей аквариум, посмотрим, как она полезет в аквариум, только не забудь расписку с этой дуры взять!
Он тяжело выпустил воздух, словно жалея себя, глянул на Тамар и спросил, что она умеет делать.
Тамар сглотнула. Она умеет петь.
— Громче, не слышу!
Она умеет петь. Она три года пела в хоре. Соло. По крайней мере, было соло, подумала она про себя, до этой поездки в Италию.
— Мне говорили, что ты поешь на Бен-Йегуде. Это так?
Тамар кивнула. На стене за его спиной висели две старые фотографии. На них толстяк выглядел моложе лет на двадцать и боролся с кем-то — почти голый, красный, блестящий от пота.
— А чего? Из дома схиляла?
— Ага.
— Ладно-ладно, можешь не рассказывать. Мне плевать. Сколько тебе?
— Шестнадцать.
(Сегодня — шестнадцать.)
— Ты сюда по своей воле пришла? Да?
— Да.
— Никто тебя не заставлял приходить, да?
— Да.
Из набитого всякой всячиной ящика стола толстяк вытащил какие-то бумаги, тетради, порылся в них, извлек листок с бледно пропечатанными строчками, сунул Тамар. Она прочитала: «Я, нижеподписавшийся, имею честь заявить сим, что прибыл в артистическое общежитие господина Пейсаха Бейт Галеви по собственному желанию и без какого-либо постороннего давления. Сим торжественно обязуюсь уважать местные правила и подчиняться распоряжениям руководства».
— Подпиши вот здесь, — он ткнул толстым красным пальцем. — Имя и фамилия.
Минутное колебание. Тамар Коэн.
Пейсах Бейт Галеви прочитал, скосив глаза.
— Все тут вдруг становятся Коэнами. А ну, давай паспорт!
— У меня нет.
— Ну так какой-нибудь документ.
— У меня ничего нет. Я сбежала и не успела захватить…
Его огромная голова в сомнении склонилась набок. Помешкав несколько мгновений, он махнул рукой:
— О'кей. Пока что замнем. Теперича, так. Я могу предоставить тебе спальное место — комнату с кроватью, двухразовое питание, утром — чай с чем-нибудь, вечером — горячее. Деньги, которые ты заработаешь своими песенками, ты отдаешь в общежитие за жилье и жратву, а от меня получаешь тридцать шекелей в день на сигареты, водичку и мелкие расходы. Только я тебя по-хорошему упреждаю: даже думать забудь о том, чтобы меня кинуть. Спроси-ка, почему?
