Вероятно, святой Павел, совершая свои многочисленные путешествия из Антиохии в Малую Азию, видел то же, что и я. Огромная равнина, простирающаяся до подножий гор; мили и мили невозделанной земли, на которой под присмотром пастухов в плащах с подкладными плечами пасутся стада овец. Эти войлочные бурки, называемые кепениклер, непроницаемы для ветра и воды. Плащ такой жесткий, что человек может выйти из него, а плащ останется стоять. Их делают из грубой шерсти киликийских коз. Сегодня, как и во времена святого Павла, она идет на палатки, паруса и веревки.
Я смотрел на пастухов, напоминавших в своих киликийских доспехах огородные пугала, и думал, что и Павел в долгих странствиях, должно быть, заворачивался в такой плащ. Разве в письме из римской темницы («Второе послание к Тимофею») не умолял он своего «возлюбленного сына» прислать ему фелонь, «плащ, который я оставил в Трое, в доме Карпа»? Несомненно, имелся в виду плащ из шерсти киликийских овец. Только такой мог согреть его в сырой темнице.
Поезд торопился вниз, на равнину. В Адане, откуда отходит железнодорожная ветка на Тарсус, мне пришлось сделать пересадку. Тарсус — это около двадцати миль на восток. Выйдя из поезда, я увидел сирийца из Триполи, выглядывающего в окно. Вместо традиционной фески на голове у него был черный берет. Какой удачный компромисс!
Берет — европейский головной убор, и, следовательно, согласно декрету Ататюрка, уместен в Турции, но поскольку он, в отличие от шляпы, не имеет полей, то и Пророк ничего против него не имел бы.
Некоторое время я стоял на платформе Аданы, прикидывая, как бы по-турецки позвать носильщика. Станция новая, построена из бетонных плит. Мальчишки катили тележки с шоколадом, апельсинами, буханками хлеба с кунжутом семит, а также с мехами — лисы и куницы. Более проворные продавцы подбегали к окнам поезда и спешили предложить утомленным путешествием пассажирам палочки сахарного тростника.
Я так и стоял в некотором замешательстве, пока кто-то не тронул меня за плечо. Оглянувшись, я увидел, что на меня неотрывно смотрят пара подозрительных глаз. Мне рассказывали, что в Турции и шага не сделаешь, не привлекая к себе внимания полиции, но я в это не верил. Мой паспорт вызвал у них еще больше подозрений. Меня тут же препроводили в отделение при станции. За столом сидел старший офицер с револьвером за поясом. Я потихоньку начинал чувствовать себя персонажем шпионского фильма. По подозрительному виду, с которым офицер рассматривал паспорт, по явно неодобрительным замечаниям, которыми он обменивался со своими товарищами, по косым взглядам я понял, что наткнулся на железную бюрократическую стену, построенную на страхе и полном незнании жизни. Немец, француз, англичанин по разным мелочам, например по моему багажу, сразу поняли бы, что я не представляю опасности, но этим людям я казался невероятно таинственным. Разумеется, оказалось, что полицейский не говорит по-английски. Ситуация представлялась мне совершенно безвыходной, пока один из офицеров не привел молодого американца. Юноша оказался сотрудником Американской миссии в Адане.
— Они хотят знать, что вы здесь делаете, — сказал он.
— Я приехал посмотреть Тарсус.
— Они хотят знать, зачем вам это.
— Я пишу книгу о святом Павле.
Я почувствовал, что несгибаемый полицейский дрогнул. Офицер встал со стула, закурил сигарету, повернулся ко мне и откровенно спросил:
— В вашей книге будет политика?
— Нет.
После недолгих мрачных раздумий они решили на всякий случай оставить у себя мой паспорт. Мне вежливо, но так, чтобы я понял, что нахожусь под неусыпным наблюдением полиции, сообщили, что я могу ехать в Тарсус на следующее утро. Поезд отходит в семь утра.
В первые же десять минут в Турции я понял, что здесь, чтобы свободно передвигаться, кроме паспорта, неплохо бы иметь рекомендательное письмо от самого Гази, подтверждающее мою благонадежность.
До сих пор не представляю, что могло бы со мной случиться, если бы Американская миссия не оказала мне гостеприимство. Стараниями республиканского правительства функции миссии сократились до присутствия на станции дежурного американского врача. Он-то и разрешил мне переночевать в бывшей родильной палате уже не действующей больницы.
Контраст между интерьером палаты и тем, что я видел, выглянув в окно, был разительный. Под окном прямо в грязи стали лагерем беженцы-курды. Соорудили домики из каких-то обломков и жестянок из-под керосина. По улице бродили куры, иногда заходили в дома. Жалкие постройки содрогались от любого звука — даже от простого чихания. Я был поражен, вдруг услыхав кашель какого-то сверхчеловеческого масштаба. Какая же грудная клетка выдержит такой сокрушительный напор, подумал я, но вскоре с облегчением понял, что звук исходит от нескольких лежавших в грязи верблюдов.
Раньше Американская миссия вела в Турции большую работу. Она была основана в 1819 году с целью обеспечить местному населению бесплатное образование и медицинское обслуживание. Колледжи, средние школы для мальчиков и девочек, больницы и церкви росли по всей стране, как грибы. Миссия высоко несла факел христианской благотворительности, зажженный здесь святым Павлом в незапамятные времена. Но теперь республиканская Турция следует девизу «Турция — для турок», и Американской миссии, что называется, подрезали крылья.
2
Адана — третий по величине город в Турции. Он лежит на благодатной Киликийской равнине. Это центр текстильной промышленности. Здесь производят хлопчатобумажные ткани. Одна из двух крупных фабрик работает на экспорт.
Это типичный старый турецкий город: домишки — развалюхи, деревянные магазинчики, узкие улочки, где утоптанная в сухое время года земля в сезон дождей превращается в топкое болото.
Верблюды гуськом тянутся по улицам, заваленным тюками хлопка. Толстые мужчины на осликах прокладывают себе путь сквозь толпу. Радиоточки в кафе орут турецкие песни. Дикие обитатели равнин и суровые горцы, спустившиеся с Таврских гор, смотрят, разинув рты, на жалкие лавчонки и думают, что они в большом городе. И все же во всем заметно стремление республики к европейскому образу жизни. Нарядные виллы, разбросанные тут и там, кажутся перенесенными сюда из окрестностей Гамбурга. В парке стоит памятник Гази. Похожие можно увидеть в любом городе.
Сама по себе статуя — это революционное явление, невозможное в старой Турции. Мусульманам религия запрещает изображать человека. Первому памятнику, воздвигнутому в Турции, всего несколько лет. Должно быть, его открытие произвело фурор. Он находится в Стамбуле и символизирует рождение республики. Бросая вызов исламу и заодно наверстывая упущенное, скульптор сотворил целую толпу бронзовых людей. Редко увидишь столько статуй на одном пьедестале — здесь почти все значительные лица в республике. Теперь памятники Ататюрку распространились по всей стране и не пугают даже самых упрямых консерваторов.
Войдя в небольшой музей в Адане, я сразу увидел гипсовую копию статуи Венеры Милосской. Она резко контрастирует с хеттскими экспонатами. Мне сказали, что «для порядка», то есть для повышения культурного уровня населения, этот слепок присутствует во всех музеях. Народ, который дробил статуи Праксителя, а потом использовал обломки как строительный материал, разбивал работы Фидия о стены конюшен, теперь призывают любоваться тем, что он так долго разрушал.
