За обедом офицеры уверяли, что этот забытый богом Мерса Матру может стать пунктом огромной стратегической важности, если «дадут сигнал к началу». Мне было очень невесело обсуждать подобную возможность в 1937 году, ведь последняя война закончилась так недавно.
Командир авиационного крыла был интересным человеком. Он участвовал в боевых действиях, а потом служил в Индии. Этот офицер рассказал мне, как его в свое время потрясло, что Лоуренс Аравийский и авиамеханик Шоу — одно и то же лицо. Шоу решительно отказывался от любых привилегий, даже самых незначительных, которые мог бы получить в знак уважения к воинскому званию и прошлым заслугам. Однажды командир все же не удержался от попытки оказать Шоу услугу и очень тактично предложил ему спокойное место для работы над книгой.
— Это было, когда он переводил прозой «Одиссею», — объяснил мне офицер. — Он работал в простом бараке, где насвистывали, заводили граммофон, чистили оружие, травили байки. Сидит, бывало, обложившись книгами и словарями, а рядом кто-нибудь пишет письмо жене или матери и то и дело отвлекает его, спрашивает, как пишется то или иное слово. Лоуренс откладывал ручку, отвечал на вопрос, потом снова брался за перевод. Я просто не мог себе представить, как он работает в этом сарае, и однажды сказал ему: «Послушайте, Шоу, я могу предоставить вам пустой барак. Там вас не будут отвлекать шумом и разговорами. Что скажете?» Он сурово и упрямо взглянул мне в глаза и коротко ответил: «Нет, спасибо, никакие поблажки мне не нужны. Я предпочитаю работать там, где шумно». И все, разговор окончен! Трудно с ним было…
Перед сном, стоя на балконе, я слушал, как морские волны разбиваются о песок. На черном, бархатном египетском небе висели сияющие звезды. Казалось, в этом городке больше и нет ничего, кроме гостиницы в песках и мечети, чей минарет белой свечой высился неподалеку.
3
В древности Мерса Матру назывался Паратонием. Город славился хорошей гаванью, только вот войти в нее было непросто. Это был обычный порт, куда прибывали корабли с паломниками, стремящимися в оазис Амона. Во времена Птолемеев Клеопатра построила здесь летний дворец, где, подобно современным грекам, бегущим из Александрии в «Лидо», укрывалась от городского зноя.
После того, как период гражданских войн в Риме завершился битвой у Актия, Антоний и Клеопатра прибыли в Паратоний первым же кораблем, принесшим в Египет весть о поражении. Антоний совсем пал духом и помышлял о самоубийстве, но Клеопатра держалась стойко. Украсив корабль, как для празднования победы, она велела взять курс на Александрию, и судно под музыку и пение вошло в гавань. Захватив гарнизон, она позволила распространиться вести об исходе сражения при Актии.
Римляне разместили в Паратонии свои войска. А в более поздний период император Юстиниан построил здесь одну из своих пограничных крепостей, которая должна была защищать город от ливийских племен…
Я знал, что приехал в уединенное и романтическое место, но никто не сказал мне, что Мерса Матру — еще и одно из самых красивых мест в Египте. Утром, подняв жалюзи, я увидел пейзаж, заставивший меня вспомнить книгу Роберта Баллантайна «Коралловый остров» и фильм Стэкпула «Голубая лагуна». Это была идеальная декорация для романтической беллетристики: пенные гребни на волнах, искрящиеся в утреннем свете, золотой полумесяц, белые как снег барханы, поднимающиеся над синей, как гиацинт, лагуной; а восточнее небольшой гавани — несколько старых кораблей на якоре.
Лагуна простиралась ярдах в двадцати от моего балкона. Даже на Айоне, в Шотландии, мне не случалось видеть таких удивительных красок. Свет, пронизывающий лагуну, окрашивает воду на глубине в изумрудный цвет, а на мелководье — придает ей нежнейший яблочно-зеленоватый оттенок. Были и другие цвета: внезапные прожилки розовато-лилового и пурпурного там, где стелятся по дну водоросли; удивительные мазки аметистового; и даже янтарные участки. Казалось, кто-то вылил в воду краски. А за разноцветным мелководьем и белыми холмами берлинской лазурью провели четкую линию — глубокие воды Средиземного моря.
Отель стоит обособленно, приблизительно в миле от города. Это я выяснил, предприняв вылазку после завтрака. Сторожевой пост примостился у самой кромки воды, съежившись под ярким солнцем. Он напомнил мне поселения на Диком Западе из старых фильмов — с лошадьми, привязанными к столбам в ожидании хозяев, которые, поправляя кобуру на поясе, неверной походкой выходят из салуна. Но кто-то имеет виды на Мерса Матру. Тут и там проложены широкие вселяющие оптимизм дороги, к которым робко жмутся три-четыре бунгало.
Самыми долговечными кажутся греческие бакалейные лавки. Предприимчивый улисс торгует мылом, печеньем, шоколадом, чайниками, неизменными анисовой водкой узо и белым вином рециной в таких местах, где даже еврей умер бы от голода. Он был здесь во времена эллинизма, он и сейчас тут как тут, этот неутомимый авантюрист. На дверях в некоторые греческие магазины я заметил полустертые надписи на английском — «вход военнослужащим воспрещен» — память об Абиссинском конфликте, когда в Мерса Матру, находящемся всего лишь в двухстах милях от итальянской колонии Триполи, стояли британские войска.
Я удивился, увидев маленькую современную греческую церковь и греческое кладбище, и решил, что, должно быть, полдюжины здешних бакалейщиков очень набожны, если выстроили себе храм. Я заглянул в греческую лавку и не успел опомниться, как приобрел шоколад, жестяную коробку с печеньем, солидный запас спичек и мухобойку. Эти греки из глухомани — лучшие торговцы на свете: не удивительно, что они умудряются разбогатеть даже в пустыне. Хозяином магазинчика был плотный маленький загорелый мужчина из Андроса в фетровой шляпе, сдвинутой на затылок, и в рубашке с короткими рукавами. Его товары были разложены не только на прилавке и полках, но и свисали с потолка подобно чучелам крокодилов, которые держат у себя астрологи. Грек внимательно оглядел меня проницательными карими глазами. Он явно был рад блеснуть своим английским.
— Вот эта церковь, — сказал я. — Как она здесь оказалась?
— А-а! — ответил он. — Это церковь ловцов губок. Мерса Матру — место, знаменитое добычей губок. Греки каждый год приезжают с островов, много-много лодок, и добывают губки, аж до Соллума. Здесь самые лучшие губки на свете, не маленькие бурые губки, какими торгуют в Афинах, а большие мягкие губки, за которые в Англии можно выручить большие деньги.
— У вас есть такие в продаже?
Он наклонил голову, прикрыл глаза и поднял руку так, что ладонь оказалась на уровне плеча, что на греческом языке жестов, понятном всем на Ближнем Востоке, означает «нет» — но не грубое «нет», а мягкое, извиняющееся «нет», грустное, полное искреннего сожаления «нет».
— Здесь продавать запрещено, — объяснил он. — Торговцы приезжают, скупают все губки и увозят их в Александрию.
Он также рассказал мне, что те несколько кораблей, которые я видел, — это единственные сейчас в городе суда, предназначенные для промысла губок. Вообще-то сезон кончился.
— А кладбище? — спросил я. — Оно только для греков?
— Эх, — вздохнул хозяин магазинчика, — добыча губок — очень опасный промысел. Многие погибают.
