Дорога продолжалась до узлового пункта под названием Алькасар-де-Сан-Хуан, старинного городка, откуда железная дорога убегает на юг, к Гранаде, и на юго-восток, в Мурсию. Это оживленное местечко, в котором делают кастильское мыло. Мыло и маленькие восковые спички, продаваемые в красивых коробочках с геральдическими наклейками, — два превосходнейших продукта Испании. По моему мнению, английское мыло и английские спички далеко не так хороши.
Белая дорога бежала через красную землю, к деревням, поблескивающим на горизонте. Церкви, огромные, словно крепости, нависали над черепицей крыш. Эти деревеньки были почти одинаковы на вид: огромная, широко раскинувшаяся барочная церковь с отслаивающейся пожелтевшей штукатуркой; колокол, звонящий на башне; аист в неряшливом гнезде; пласа, окруженная акациями; вычурный фонтан, где грациозные смуглые девушки медлили, оперев кувшин на бедро, — и хитрая путаница улочек. Иногда лавки выставляли образцы своего товара так, чтобы те, кто не перешел из эпохи мудрости в век грамотности, могли узнать, что найдут внутри. Торговец скобяным товаром вешал у входа лопату, торговец мануфактурой выкладывал пару носков; но эти средневековые обычаи быстро исчезают. Я тщетно высматривал маленький медный тазик с вырезом на ободе — «шлем Мамбрина», который обычно вешают у дверей цирюлен. Но все еще можно увидеть цирюльника, пользующегося «шлемом Мамбрина», когда он бреет клиента. Он наполняет тазик водой и мылом и ставит на грудь клиента так, чтобы вырез приходился тому под горло.
Я приехал в белый городок на холме, где вокруг на небольших пригорках расставлены ветряные мельницы: не массивные строения Голландии, но аккуратные маленькие мельнички, которые при плохом освещении можно легко принять за что-нибудь другое — особенно за великанов, угрожающе машущих руками. Это Кампо-де-Криптана — место, где Дон Кихот атаковал крутящиеся лопасти. Форд рассказывает нам, что во времена Сервантеса ветряную мельницу лишь недавно завезли в Испанию — по-видимому, из Фландрии, — так что у Дон Кихота были все основания испугаться того, что для него и многих его современников было непривычным и волшебным зрелищем. Большая ламанчская телега для сена с огромными колесами и открытыми ребрами, похожая на остов лодки, проехала мимо, влекомая двумя мулами и ослом-коренником. Старик, управлявший телегой, ответил мне: да, compañero
[103]
на дороге в Тобосо, и указал палкой через красную равнину; compañero поблагодарил его и поехал дальше.
Через несколько миль я увидел белую деревушку Эль-Тобосо, дремлющую на красной земле под высоким небом. Вокруг ни души, даже священник в церкви отсутствовал, и я не смог найти никого, кто направил бы меня к alcalde. Тут я услышал монотонный, почти пчелиный гул юных голосов, доносящийся с верхнего этажа большого здания, и понял, что школьников в Тобосо до сих пор учат ритмическим стишкам, которые впечатываются в мозг навсегда. Надо бы зайти внутрь и познакомиться с деревенским учителем. Пролет ступеней вел в классные комнаты. Раздумывая, в какую дверь постучать, я заметил висящее в коридоре живописное предостережение в рамочке об опасностях El Alcoholismo — оно висело тут с конца девятнадцатого века. В картинках демонстрировалась жизнь двоих мужчин: трезвенника и пьяницы. Трезвенник женился на красивой женщине и создал большую и счастливую семью. Девочки все были хорошо одеты и, выходя из дверей, прятали руки в маленькие меховые муфты, а их ножки были в крошечных шнурованных ботинках. Круглые меховые шапочки, похожие на спящих кошек, сидели на их волосах, спадавших до плеч. Жена трезвенника все время либо ласково склонялась над мужем, читавшим какую-то хорошую книгу, или горделиво шествовала рядом — модно одетая, дети впереди, — а прохожие приподнимали шляпы и уважительно кланялись. Напротив, пьяница всегда представал взору с кружкой или стаканом в руке, обтрепанный, небритый, окруженный бутылками и омерзительными дружками, брошенный пышнотелой женой; его голодающие дети плакали в трущобах; заканчивалось все преступлением под уличным фонарем и полицейским участком. Картинка не казалась испанской, такую наверняка можно было увидеть в Блэкберне около 1890 года. Зачем бы ей висеть в деревенской школе самой трезвой страны Европы — совершенно непонятно. Испанское чувство собственного достоинства исключает опьянение, кроме того, спиртное здесь не идеализируют и не рекламируют, как в англосаксонском мире, а пьяница не считается хорошим человеком.
Я постучал в дверь, и мне открыл мужчина средних лет, через плечо которого я увидел человек тридцать детишек на деревянных скамьях, каждый с грифельной доской и грифельным карандашом. Они не хихикали, не смеялись, не толкались локтями и наградили меня одним из долгих, немигающих испанских взглядов, словно узрели чудо, и я мог оказаться странствующим святым. Это уважительное принятие незнакомца — одна из многих характерных черт Испании. Я объяснил свое затруднение учителю, который вызвал маленького мальчика и велел ему отвести меня к дому мэра, хотя, сказал он, кажется, alcalde уехал сегодня утром вместе со священником в какое-то отдаленное место. Ребенок провел меня через площадь к белому дому. Дверь открыла женщина, которая сказала, что увы, alcalde уехал, но спросила, не хочу ли я зайти. Она открыла дверь справа, и я вошел в комнату, полную книг. Они стояли на самодельных полках почти до потолка. Эта могла бы быть та самая комната, в которой Дон Кихот изучал легенды о рыцарстве. Оглядев полки, я заметил на них экземпляры «Дон Кихота» на всевозможных языках: английском, французском, немецком, итальянском — даже на русском, японском и хинди. Женщина вернулась с двумя мужчинами, потом еще несколько мужчин вошли и пожали мне руки.
Я уже знал, что в таких случаях стоит вести себя как можно более формально. Пока соблюдаются ритуалы и множество громких слов доставляют всем удовольствие, веселость или дружелюбие неуместны. Их черед придет позже. Так что, нацепив торжественную мину, словно обращался к Британской ассоциации, я рассказал, как мог, кто я такой, откуда приехал и что делаю в Испании: что я один из самых преданных читателей великого испанского писателя Сервантеса и давно жаждал увидеть знаменитую деревню Эль-Тобосо, чье название известно всему миру. Один из мужчин ответил, но я мало что понял из того, что он сказал, поскольку он говорил слишком быстро и с деревенским акцентом. У меня, однако, сложилось впечатление, что теперь Тобосо и все в нем принадлежат мне. После этого мы пожали руки, официальная часть встречи закончилась, и все сделались веселы и общительны.
Один из мужчин прошелся вдоль полок и вручил мне издание «Дон Кихота» от «Нансач Пресс». Я открыл его и прочитал: «От Рамсея Макдональда, 11 апреля 1932 г.». Мужчина вернулся с еще одним экземпляром, на сей раз немецким, подаренным Гинденбургом в 1929 году. Итальянское издание было подписано Муссолини. Нашелся и ирландский экземпляр от господина де Валера.
Новые знакомые рассказали мне, что библиотеку собрал бывший мэр Тобосо, дон Хайме Пантоха Моралес, который гордился связью своей семьи с Дульсинеей, чье имя в реальной жизни, как утверждали, было Ана Сарко де Моралес. Около 1922 года блестящая идея пришла в голову его милости: он основал общество Сервантеса и написал королям, президентам и премьер-министрам стран всего мира, прося их прислать экземпляр «Дон Кихота» в библиотеку в Тобосо. Кто мог устоять против письма с родины Дульсинеи? В результате книги прибывали в Тобосо со всех концов земного шара — дань этой деревне отовсюду, где люди умеют читать. Не знаю, полагают ли до сих пор комментаторы — как, очевидно, считали во времена Форда, — что Дульсинея срисована из жизни и, если так, ее звали Ана Сарко де Моралес; но ничто не разубедит тобосцев в этой теории — на самом деле они заходят намного дальше и утверждают, что Сервантес был влюблен в эту девушку и потому сделал Дон Кихота ее рыцарем. Я подумал, что писатель был довольно странным влюбленным, раз описывал даму сердца такими словами, как Санчо своему хозяину! Среди сокровищ Тобосо, представленных моему взору, были две красивых юбки из выцветшей парчи, причем одна — с сотнями маленьких прорезей для бантов и лент, как было модно во времена Филиппа II. Считается, что юбки принадлежали Ане Сарко де Моралес.
