4
Проехав еще какое-то расстояние, я увидел старую женщину, ведущую черного теленка. На женщине была широкая алая юбка, из-под которой виднелись босые ноги. Теленок был маленький, длинноногий, тощий и запачканный навозом. Слева от дороги — голодная земля в окружении каменных стен, справа — море и черные скользкие скалы, поросшие водорослями.
Готовая сцена для художника. Такие пейзажи — постоянная тема. Когда видел эти холсты, ежегодно вывешиваемые в галерее на Бонд-стрит в качестве экспозиции ирландского искусства, я каждый раз восхищался композицией, искренностью, но сомневался в колористическом решении пейзажей.
В Коннемаре в хорошие солнечные дни горы становятся интенсивно синими, а небо за ними обретает светло-зеленую окраску. Небо за горой часто светлее, оно бледное, зеленовато-голубое, и горы на его фоне кажутся поистине героическими, а свет за ними почти дрожит.
Да и во всей Коннемаре есть нечто героическое. Я не имею в виду героизм мужчин и женщин, долбящих каменистую почву, или героизм женщин, растящих большое семейство на несколько шиллингов в год: есть нечто более глубокое, то, что уходит корнями в глубину веков, то, что невозможно описать словами.
На фоне зеленого неба и гор цвета синего винограда старая босоногая женщина в красной юбке ведет черного теленка.
Я сажусь на камень и долго размышляю. Чем она меня так задела?
5
Я разговорился с молодым рыбаком. Он принес на берег кастрюлю с голубыми омарами.
— Может, продадите одного? — спросил я.
Я решил, что возьму с собой омара и в ближайшей гостинице попрошу его приготовить. К рыбаку я обратился не для проверки ирландских манер, а просто потому, что редко могу устоять перед омаром.
Рыбак сказал, что и продал бы мне омара, только у него нет на это права. Он работает на человека, продававшего всех пойманных в этих окрестностях омаров, так что принадлежат они не ему, а хозяину.
— А он кому их продает?
Рыбак ответил, что за омарами регулярно приходят французские траулеры.
Я стоял на скользкой скале, припоминая, сколько раз сиживал в парижском отеле, слушал струнный оркестр, а ко мне подходил метрдотель с почти религиозным выражением лица, низко наклонялся и, сжимая в руке заранее подготовленный карандаш, произносил:
— Омары сегодня… великолепны!
Я невольно рассмеялся.
Молодой человек смутился и обиделся, а потому я поспешил объяснить.
— Просто я подумал, как забавно: для того чтобы съесть одного из ваших омаров, мне придется поехать в Париж.
Ему это не показалось забавным, потому что ситуация его не касалась, однако он откинул голову и рассмеялся в знак уважения к моему чувству юмора.
И все же это довольно странно. Омара, как в Париже, мне съесть не придется, зато я вижу, как океан размывает берег Коннемары. Вижу облачко на вершине голубой горы, слышу голос молодого рыбака и скрип желтых морских водорослей под жарким солнцем.
Из Коннемары в Париж…
Трудно поверить, что два таких места связаны друг с другом. Больше того, трудно представить, что они существуют в одном и том же мире.
6
Я слышу, как мужчины и женщины Коннемары поют в поле. В тихой местности звук разносится на большое расстояние. Лопата стучит по камню, и голоса распевают старинную гэльскую песню. Все бы отдал, чтобы понять ее. Никогда так сильно не хотелось мне понимать чужой язык. Помню, как пели арабы ночью в пустыне, но я удовлетворялся пересказом содержания песни. Я слышал мавританских испанцев на Балеарских островах, поющих в горах долгие печальные песни, но мне было достаточно узнать, что человек поет: «Я мужчина, и я люблю тебя, взгляни на мои красивые коричневые руки и на мои мышцы», а женщина ему отвечает: «Я молода и красива, но ты мне не пара».
Хотя в Коннемаре песни звучат столь же непонятно, меня к ним тянет, и больно, почти физически, оттого, что я не разбираю слов. Хотелось бы спеть что-то в ответ.
Поразительно, что ирландские крестьяне сохранили традиционную литературу гэлов. Я бы назвал это одним из чудес света. Они не мужланы, в английском понимании этого слова. Я много раз встречал в Коннемаре крестьян и гадал, что за кровь течет в их жилах, тем более что среди них нередки фамилии, начинающиеся с «О» и «Мак», а это указывает на древнюю аристократию.
Говорят, — пишет Падрейк Колум в книге «Дорога вокруг Ирландии», — что лексикон английских крестьян составляет от 300 до 500 слов. На островах Аран доктор Педерсен записал 2500 слов. Доктор Дуглас Хайд составил словарь из 3000 слов, которые услышал от жителей Роскоммона. Эти ирландцы не умеют ни читать, ни писать. Хайд полагает, что в Манстере — в особенности в Керри — активный словарный запас ирландцев составляет в среднем от 5 до 6 тысяч слов.
Стивен Гвинн отлично описал в книге «Ирландская литература и ирландский народ» скрытую часть ирландской крестьянской жизни.
Когда мы говорим об Ирландии, прежде всего вспоминаем, что, в отличие от любого другого сословия Британии, неграмотность чаще всего встречается среди ирландского католического крестьянства. Вероятно, для начала следует разобраться, что понимать под неграмотностью. Если под грамотностью подразумевать знание языка, литературы и исторических традиций собственной страны — такое представление весьма разумно, — то говорящее по-ирландски крестьянство имеет куда большие основания считать себя грамотнее большинства населения. Я слышал о существовании ирландской литературы, что отрицают состоятельные и образованные джентльмены. На одной неделе, в одном и том же графстве я слышал, как ирландский крестьянин цитировал наизусть классическое ирландское произведение, в то время как сам он не умел ни писать, ни читать. Кого в этом случае следует признать неграмотным?
Возрождение гэльского языка привело многих из нас в районы, где население говорит по-ирландски, и даже если это нам ничего не дало, то, по крайней мере, мы обучались в приятных местах среди доброжелательных наставников. Это была благословенная перемена — переезд из Лондона в горную долину с видом на Атлантический океан, с коричневыми реками, прокладывающими себе дорогу в скалах и меж зелеными берегами. Когда утром мы пробирались к озеру, в нос нам ударял пряный запах болотной растительности. Тут и была столь нужная нам академия, и мой наставник прекрасно ей соответствовал. Крупный, гибкий старик, весь коричневато-седой — одежда, волосы, лицо. Щеки его были наполовину скрыты традиционными бакенбардами, остальная часть лица плохо выбрита. Традиционными также были маленькие, глубоко посаженные голубые глаза, большой добродушный рот, выговор по-английски с мягким акцентом без малейшей вульгарности, и это обычное явление среди людей, родной язык которых ирландский. Да было бы странно встретить вульгарность в человеке с безупречными манерами и инстинктом ученого, ибо моего наставника нельзя было назвать безграмотным. Он мог читать и писать не только по-английски, но и по-ирландски, что не так часто встречается. Я редко видел человека, который бы так радовался книге Дугласа Хайда «Сборник любовных песен Коннахта», которую я очень удачно захватил с собой. Но главным его интересом была история, та история, которую столь сурово исключили из его школьного обучения, — история Ирландии. Я шел к озеру ловить рыбу и оставлял его над книгой Хайда. Когда он присоединялся ко мне, разговор продолжался с того места, на котором был оборван ранее, — что-нибудь о судьбах Десмондов, О’Нейлов и О’Доннелов. И когда кто-то из нас поймал крупную морскую форель в исключительно плохую походу и в месте, где морская форель не водится, я испытал легкое разочарование оттого, что единственным замечанием Чарли, вытащившего сеть, стало следующее: «Кланкарти тоже были великими людьми. Кто-нибудь из них еще жив?» Ученый в нем совершенно затмевал спортсмена.
