В последних словах, сказанных по-прежнему негромким и спокойным голосом, прозвучала такая уверенность, что Данила даже вздрогнул: неужели и впрямь живьем себя сжечь могут? Взглянул в спокойные глаза Мирона и понял: так и будет, если доберутся до деревни солдаты. И еще понял, что дальше расспрашивать об этом или, того хуже, отговаривать, ему не следует.
— Иона Афанасьевич на ноги тебя поставит, — продолжил Мирон, — он у нас все травы знает, и молитва у него крепкая. А там — как Господь даст…
Он поднялся и вышел из каморки, а Иона Афанасьевич, не сказавший ни слова, взял со стола глиняную кружку с пахучим травяным отваром, ловко приподнял Данилу, ухватив его за шею сильной рукой, и лишь после этого подал голос:
— Пей понемногу, не захлебнись.
Скоро, чуть оправившись от ранения, Данила встал на ноги. И сразу же, не слушая уговоров Мирона, засобирался домой, хотя еще был совсем слаб. Мирон, видя, что его не остановить, удерживать не стал, только сказал, что даст проводника, который доведет его до прохода в Кедровом кряже.
— Там уж сам оглядывайся, Данила, там тебе от нас никакой помощи не будет. А сюда дорогу — забудь. Не был ты у нас никогда и слышать про нас не слышал, забудь.
В проводники ему отрядили крепкого, молодого мужика, хмурого и молчаливого, и они вместе с ним ранним утром, провожаемые только Мироном, выбрались из деревни. Солнце еще не поднялось из-за горы, но край неба уже блестел ярким, переливающимся светом — день обещал быть погожим и солнечным.
11
В Белоярске буйствовала теплая и дружная весна.
За считанные дни снег скатился говорливыми ручьями, земля парила, и в полдень от нее поднималась зыбкая, туманная дымка. Сани поменяли на телеги, и деревянные колеса замешивали на улицах вязкую грязь, которая жирно поблескивала на солнце. Река Талая, оправдывая свое название, подтачивала ноздреватый лед и вырывалась в иных местах на волю, образуя большие промоины, которые похожи были на темно-голубые заплаты. По ночам лед гулко трещал, словно хотел известить, что держится из последних сил, что скоро начнет крошиться на тяжелые льдины и они ринутся, налезая друг на друга, вниз по течению.
Захар Евграфович в эти дни, никому не доверяя, лично проверял, как готовятся пароходы к навигации, подолгу беседовал с капитаном «Основы» Иваном Степановичем Дедюхиным, и тот всякий раз успокаивал хозяина, заверяя, что причин для беспокойства никаких нет и что навигация нынешняя, как и в прошлый год, пройдет без сучка и без задоринки.
— А что касаемо иноземцев ваших, которых по Талой вверх поднять требуется и спустить обратно, — не извольте беспокоиться. И поднимем, и спустим, и накормим, и спать уложим. Премного довольны останутся.
— Ну, смотри, Иван Степанович, я на тебя надеюсь, — Захар Евграфович пожал маленькую, но жилистую и крепкую руку капитана и направился из затона в контору, где его с утра еще дожидался Агапов.
В конторе был обеденный час, все пили чаи, по коридору никто не спешил, царила тишина, и только из каморки Агапова доносился тягучий, дребезжащий голосок, которым старик напевал свою бесконечную песню про ухаря купца. Заслышав шаги Захара Евграфовича, он оборвал свою песню, положил ручку на чернильный прибор и, развернув коляску, снизу вверх, по-петушиному встряхивая головой, весело глянул на хозяина:
— Я уж думал, что не дождусь тебя, Захар Евграфович. Жду-жду, все жданки съел, а оно, наше солнышко, никак не всходит, все по иным местам светит…
— В затоне с утра был, пароходы смотрел, — стараясь не замечать шутейного тона старика, сухо ответил Захар Евграфович, хорошо зная по опыту, что этот шутейный тон означает лишь одно — предстоящий серьезный разговор. Сразу спросил:
— Какая срочность?
— Да срочности особой нету, — посерьезнел Агапов, — телеграмму прислали от господ-иностранцев. Полагаю, что скоро здесь будут, вместе с грузами. Только раненько, думаю, они сюда явятся, ждать им придется. Пока река вскроется, пока ледоход пройдет…
— Пусть ждут, лед мы им не разгоним. А вот обед в их честь — за милую душу. Нина Дмитриевна, жена исправника, уже всю шею мне перепилила — требует создания в Белоярске отделения Русского географического общества, чтобы, значит, выглядели мы не хуже иностранцев, как просвещенные люди.
— Видал я ее намедни, бойкая бабенка, и трындычит, как сорока на колу. Денежки-то на это общество, так полагаю, из твоего кармана выудить желает.
— Из моего, из моего, — рассмеялся Захар Евграфович, — не из жалованья же исправникова — он человек служивый, у него капиталов не имеется.
— А у тебя, значит, денег куры не клюют, и давай всем, кто попросит.
— Да я ей ничего не обещал.
— И то ладно. А исправник наш, господин Окороков, и жалованье свое не отрабатывает. — Агапов замолчал, пожевал блеклые губы и совсем уже серьезно, с тревогой, продолжил: — Цезаря-то он проворонил? Проворонил! А теперь у него и солдат забрали. Два дня назад их опять в губернский город отправили. Видно, решило начальство, что исправник наш совсем негоден, вот и забрали у него солдатиков. Теперь проход свободный стал, гуляй по нему, как по прошпекту.
— Откуда про солдат знаешь?
— Синичка на хвостике принесла. Чует мое сердце, Захар Евграфович, не следует Окорокову доверяться, двойной он человек, остеречься бы его.
— Хорошо, остережемся. Чего еще хотел сказать?
— Клочихин Артемий Семеныч весточку прислал. Просит в Успенку прибыть — работу принимать. Передать велел, что двор постоялый под крышу завели и печи сложили. Ехать надо, Захар Евграфович, заодно и с Егоркой потолковать — как там все было, за Кедровым кряжем, чтобы не с окороковских слов знать — почему от них Цезарь ушел.
— Завтра и поеду, — сразу решил Захар Евграфович, — а ты здесь иностранцев наших жди; подумай, куда их разместить, где они питаться будут.
— Определим, Захар Евграфович, не беспокойся. А Окорокову не доверяйся, я сразу учуял — двойной он человек, — Агапов ухватился руками за колеса коляски, крутнул их, подкатываясь вплотную к Захару Евграфовичу, и шепотом, словно боясь собственных же слов, произнес: — Мне одна думка покоя не дает: а не в сговоре ли он с Цезарем?
— Да ты сдурел, старый! — воскликнул Захар Евграфович.
— Ну, сдурел, значит, сдурел, — легко согласился Агапов, отъехал на своей коляске к столу и принялся разбирать бумаги.
Захар Евграфович вышел из конторы, направился к дому, но неожиданно остановился, круто развернулся и — снова в каморку Агапова. Тот, не удивившись, оторвался от бумаг и вздернул свою беленькую головку, всем своим видом выражая послушание и готовность исполнить любое приказание хозяина.
— Я сегодня в Успенку поеду, — как о деле решенном сказал Захар Евграфович, — а ты, старый, наведайся вечерком к Дубовым, поинтересуйся между делом — может, какие новости есть или люди какие появились…
