— Наведем красоту, чтоб день удачным выдался… — бормотал он себе под нос, ловчее перехватывая в пальцах правой руки иглу. Мишатка, затаив дыхание, смотрел на него и, как всегда, морщился, словно на самом себе ощущал стальные уколы — не мог он до сих пор привыкнуть и глядел со страхом, когда Коврига наводил красоту. А наводил он ее так: выворачивал левой рукой веко и быстро, точно начинал накалывать его длинной иглой. Верхнее веко, нижнее… Затем прятал иглу в коробочку, коробочку в потаенное место и долго сидел неподвижно, зажимая глаз ладонью. Посидев так, медленно поднимался, и это уже был иной человек, совсем не тот, который четверть часа назад ловко присел на землю. Сгорбленный, будто переломленный в пояснице, тяжело опирался на длинный посох, ноги в коленях мелко-мелко дрожали. На сером, худом лице, обметанном жиденькой бороденкой, страшно краснел один глаз. Воспаленные от уколов иглы веки набухали, выворачивались наизнанку, а из глаза текли частые, крупные слезы. Второй глаз Коврига прищуривал и открывал его только по необходимости.
Мишатка взял его за руку, и они медленно поплелись к истоку крайней улицы — слепой нищий и мальчишка-поводырь.
Небольшую церковь нашли быстро, услышав печальные вздохи колокола, который созывал народ к заутрене. На паперти было пусто. Коврига с Мишаткой заняли удобное место, и, когда мимо пошел народ, они завели длинный и печальный стих про Лазаря, которого исцелил Христос.
Подавали скудно. Да и богомольцев в будний день было немного, но все-таки на горячую требуху, на хлеб, на чай и даже на шкалик Ковриге накидали милосердные прихожане. Теперь можно было и в кабак наведаться, хорошенько поесть с голодухи и обогреться. Но только успели они пересчитать медяки, только успели выйти с церковного двора, как им тут же заступили дорогу нищие, числом не меньше десятка, прижали к каменной стене и закричали, будто в один голос — злой и хриплый:
— Это наше место! Вы откуда взялись?!
— Ноги переломаем!
— Под дыхало им! Под дыхало!
— На чужое заритесь, сукины дети!
— Неча толковать! Лупи их, приблудных!
— Бей!
Нищие, раззадоривая себя криком, подвигались все ближе, но первым кинуться никто не насмеливался, потому что Коврига молча перехватил свой посох, крутнул его у основания, и обнажилась, ярко поблескивая на солнце, тонкая и длинная полоска железа, остро заточенная с двух сторон. До поры до времени покоилась она, как в деревянных ножнах, приделанных к посоху, да так ловко, что в руках будешь держать и не разглядишь. А сдернул деревяшку, и — вот она, поблескивает. Холодно, пугающе. И Мишатка мигом изготовился к бою, выдернув из котомки проволочный крюк с полого загнутым концом. Таким крюком очень удобно снизу за ноги цеплять: дернул посильнее — противник и загремел наземь.
Не впервой было им вдвоем отбиваться.
Нищие кричали все громче, подзадоривая друг друга, но броситься на длинный посох, выставленный Ковригой как копье, все-таки не решались, хотя подвигались мелкими шажками ближе и ближе.
Неизвестно, чем бы закончилось столь грозное дело, если бы не остановилась в это время, как раз напротив, богатая коляска, на козлах которой восседал широкоплечий кучер с аспидно-черной бородой. Он ловко соскочил на землю, волоча за собой по снегу длиннющий кнут, похожий на невиданную змею, и зычным голосом гаркнул:
— А ну, сгинь, рвань косоротая! Оставь парнишку! Брысь!
Чуть вздернул руку, взмахнул ею, и бич оглушительно хлопнул, словно бахнули из ружья. Кучер безбоязненно шел на нищих, взмахивал рукой, и бич продолжал бухать, готовый своим острым концом вот-вот прогуляться по спинам и по ногам. Нищие, не искушая судьбу, дружно брызнули в разные стороны. Кучер опустил кнутовище, подошел ближе и приказал Мишатке:
— Ступай к коляске, барыня моя глянуть на тебя желает. Ступай, если сказано!
Коврига подтолкнул Мишатку, и тот, не выпуская из рук проволочный крюк, настороженно приблизился к коляске, готовый при малейшей опасности задать стрекача — бегать он умел отменно, не враз догонишь. Кожаный полог коляски широко отмахнулся, и Мишатка увидел перед собой барыню. Она зажимала рот узкой рукой в черной перчатке и смотрела на него, широко раскрыв глаза. Лицо ее морщилось, словно от сильной боли, и казалось, что она сейчас в голос заплачет. Но барыня не заплакала, она отняла от губ ладонь в перчатке, приложила ее к груди и прошептала едва слышно:
— Мальчик мой…
Мишатка, ничего не понимая, переминался с ноги на ногу, держал перед собой проволочный крюк и на всякий случай оглядывался: где этот бородатый мужик с бичом?
— Илья, — негромко позвала барыня, — Илья, подойди ко мне.
Кучер подошел, встал возле коляски рядом с Мишаткой.
— Посади его на козлы к себе, — барыня показала на Ковригу, — а ты, мальчик, со мной садись. Не бойся, теперь с тобой ничего плохого не случится. Полезай…
Но Мишатке было боязно, он оглядывался на Ковригу и медлил. И лишь когда тот кивнул ему, усаживаясь на козлы, осторожно забрался в коляску.
Кучер свистнул, щелкнул бичом, и кони махом набрали быстрый ход. Из-под колес коляски полетел снег, перемешанный с грязью, в узкой щели неплотно прикрытого кожаного полога мелькнули дома, редкие прохожие, и скоро потянулась широкая равнина с редкими деревьями вдоль дороги. Мишатка глядел, не отрываясь, в узкую щель и почему-то боялся обернуться, боялся посмотреть на барыню, которая так ловко и вовремя выдернула их с Ковригой из беды. Наверное, потому брало его опасение, что никак не мог взять в голову: зачем ей, такой богатой, нищие и куда они теперь едут? Как бы хуже не было… Недолгая бродяжья жизнь уже приучила Мишатку, что доверяться чужим и незнакомым людям столь же опасно, как сдуру лезть в речку, не узнав брода.
Словно догадавшись о его опасениях, барыня осторожно погладила его по плечу и успокоила:
— Я тебе только добра хочу, мальчик… Я тебя…
Она замолчала, словно задохнулась внезапно, еще раз погладила его по плечу и убрала ладонь в черной перчатке. Мишатка, не отрывая взгляда от узкой щели, не обернулся и не посмотрел на барыню — словам, даже самым ласковым, он не верил.
А коляска катилась и катилась по ровной дороге, оставляя за собой черные, извилистые полосы; солнце, поднимаясь все выше, окрашивало белую равнину в розовый играющий цвет.
Ехали долго. Лишь к полудню увидел Мишатка аллею из старых высоких лип, а дальше, когда она кончилась, увидел огромный белый дом с круглыми колоннами и услышал негромкий голос барыни, которая с легким вздохом сказала:
— Ну вот, мальчик мой, мы и дома…
Быстрым движением она погладила Мишатку по голове и приказала Илье, чтобы срочно истопили баню. Сама же, не оглядываясь, поднялась на высокое крыльцо, где ее встречали с поклонами дворовые, и прошла в дом.
Илья почесал пятерней широкую черную бороду, хмыкнул и коротко кивнул Ковриге с Мишаткой:
