Данила пошевелился на холодном лапнике, и в тот же миг Колун открыл глаза, тоже вскинулся со своего хвойного лежбища, быстрым шепотом спросил:
— Чего шаришься?! Дрыхни! А то свяжу!
Данила не отозвался. За последние дни, измотанный долгим переходом, он потерял страх и опаску перед своими охранниками. Молчал, когда они на него орали, или со злостью огрызался, хотя знал всякий раз, что отыграются на нем пинками и тумаками. Здесь, за пределами разбойничьего лагеря, на воле, пусть и под охраной, Данила как будто выпрямился. Отвердел своими чувствами и больше уже не впадал в безнадежное отчаяние, потому что пробудилась спокойная уверенность: какие бы каверзы и несчастья на его голову ни свалились, он все равно выберется из этого гиблого места, перехитрит Цезаря и охранников.
Глаза у страха, конечно, велики, но и страх свои пределы имеет. Вот и Данила, укрепившись в своей решимости, думал теперь лишь об одном: как ему выбраться из той клетки, пусть и невидимой, в которую посадил его Цезарь. Посадил, надо сказать, с изощренной, прямо-таки дьявольской жестокостью. Не зря у Данилы, когда он понял, что ему предстоит сделать, подсеклись колени. А сделать ему требовалось почти невозможное… Под присмотром Ваньки Петли и Колуна дотащить на санках труп Никифора до деревни староверов, отдать этот труп старцу Евлампию и сказать ему, что предупреждению Цезаря он не внял, а раз так — пусть получает подарок в виде мертвого парня. И еще требовалось сказать, что, если староверы из долины не уберутся, всех их ждет безжалостная смерть. Сообщив это условие старцу Евлампию, да еще таким манером, чтобы все слышали, Данила должен вернуться обратно, в оговоренное место, где будут его ждать Ванька Петля и Колун, затем добраться вместе с ними до лагеря, и только тогда отправят его домой. А если вздумает он сбежать или у староверов затаиться, то лучше об этом даже не помышлять: Цезарь прикажет доставить за кряж жену Данилы. «Ребятки мои без баб наскучались — вот и потешатся, — Цезарь посмеивался и кусал ноготь мизинца. — Тебя быстро притащили, жену твою еще быстрей, вскачь привезут».
Поверил Данила в угрозу Цезаря и не поверил его словам, что будет отпущен домой. Понимал: не выпустит Цезарь из-за кряжа человека, который столь долго пробыл за кряжем. Поэтому и не надеялся на добрый исход, не тешил себя несбыточными мечтами.
Отправились в дальнюю дорогу пешими: боялись, что лошади изранят ноги о затвердевший наст. Вместо лошади оказался Данила, тащивший санки с трупом Никифора и пожитки, уложенные на эти же санки. Дорога, как он сразу догадался, Ваньке Петле и Колуну была ведома: шли уверенно, еще ни разу не заплутали. Зря старался Никифор, пересказывая не один раз, как добраться до деревни староверов. Не пригодились его старания.
Синий купол над землей продолжал сиять искрящимся разнозвездьем — словно великий праздник или великое гулянье совершалось на недосягаемых небесах, вселяя успокоение и надежду в души тех, кто смотрел, забыв про сон, в бесконечность огромной ночи.
Треснул в догорающем костре сучок, стрельнул в снег красным мигающим угольком, и тот зашипел едва слышно, но скоро погас и затих. Ни звука. Лишь язычки пламени взметывались, слабея, и опадали, бесшумно доедая последние остатки крупно нарубленного сухостоя.
Утром, замерзнув у потухшего костра, поднялись рано. Ванька Петля шумно, как бык, помочился на остывший пепел, запоясался, глянул на яркую стылую зарю, хрипло выговорил:
— Собирайте манатки, тронулись.
— Давай хоть чайку изладим, — попытался остановить его Колун.
— Некогда. До речки дойдем и сюда вернемся, тогда и чаи будем распивать. Ну а тебе, — повернулся к Даниле, — дальше своя дорога — к кержакам. Ждем тебя здесь. Помни, мужичок, какое у тебя условие имеется, про бабу свою помни… Теперь запрягайся, поехали!
Данила натянул на плечи постромки и побрел, не оглядываясь, вперед. Наст, подстылый за ночь, захрустел под его ногами громко и весело.
21
Вздрагивающими руками развязал Мирон тугие узлы веревки, размотал холстину и долго, безотрывно смотрел на обезображенное до неузнаваемости лицо Никифора. Тяжело поднялся с колен, медленно, словно на руку навешана была неимоверная тяжесть, осенил себя крестом и негромко, не оборачиваясь к мужикам, стоявшим у него за спиной, сказал:
— Приберите мученика Никифора.
Тело покойного сняли с санок, понесли на руках, и в свежем воздухе явственно почувствовался запах тлена.
Данила, обессилевший от последнего перехода, сидел прямо на снегу, по-стариковски сгорбившись и стащив с головы шапку. Волосы были мокрыми от пота, и над ним белесым облачком стоял пар. В глазах плыли цветные кругляши, и он почти ничего не видел перед собой.
— Вставай, — Мирон встряхнул его за плечо, — ступай за мной.
Данила встал, покачиваясь, побрел, стараясь не дать себе слабины и не упасть.
Привел его Мирон в ту же самую пустую избу, где проживал не так уж давно Егорка Костянкин. Полы в избе были добела выскоблены и чисто вымыты, на широких половицах светились солнечные дорожки, падавшие из окон, а на лавке, вольно и по-хозяйски развалившись, лежал большой рыжий кот и щурил зеленые ленивые глаза. Данила обессиленно опустился на лавку, откинул голову к стене — теплый, мирный дух обычного человеческого жилья показался после страшной избушки, где на стене был распят Никифор, невыразимо сладким и почти сказочным. Хотелось прилечь, вытянуть на лавке измученные, одеревенелые от усталости ноги и уснуть, заспать все, что случилось с ним в последнее время, а затем, проснувшись, удостовериться: не было никакой избушки, Цезаря, варнаков — ничего не было, привиделось жуткое наваждение да и растаяло, как дым под ветром…
Если бы так!
Мирон присел рядом на лавку и долго молчал, искоса разглядывая Данилу. Не знал он сейчас, что ему делать: поверить ли этому изможденному парню или не верить и бояться его, как вестника предстоящей беды? Теперь, заменив ушедшего в иной мир Евлампия, он словно пудовые вериги водрузил на свои плечи и жил с этой постоянной тяжестью, хорошо понимая, что легче не будет до конца дней. Как пастух, отвечающий за свое стадо, мечется в беспокойстве, когда слышит волчий вой, так и Мирон не находил себе места, получив угрозу от лихих людей, затаившихся на краю долины. В какую сторону ступить? Что придумать? Он решительно поднялся с лавки, пошел к порогу и, взявшись уже за ручку двери, сказал:
— Покормят тебя, в баню сводят, поспи, а после решать станем.
— Погоди, — остановил его Данила, — там, на улице, не стал говорить… Никифор незадолго до смерти наказал мне… Если Евлампий не поверит, скажи Мирону такие слова: за Синим камнем ласточка спит, не выходили мы ее, а про кота никому не говорили…
Мирон постоял, покачивая головой, и вышел.
Слова, сказанные Данилой, прозвучали для него столь неожиданно, что он растерялся и не знал, как ответить на них. Заключалась в них давняя детская тайна двух неразлучных дружков. Увидели они, как добрался до ласточкиного гнезда серый кот и как успел он поранить ласточку, сидевшую на яйцах. Она вырвалась, упала вниз и отчаянно трепыхалась одним крылом, пытаясь взлететь. Ребятки подобрали птичку, поили ее с рук, кормили, но ласточка умерла, и они похоронили ее за Синим камнем, даже крестик из двух прутиков на маленькой могилке поставили. А полосатого кота подкараулили и забили палками. Сотворив такое жестокое дело, испугались: отношение к кошкам в деревне было любовное. Собак староверы не держали, чтобы они своим лаем потаенное селение не обозначили, а вот кошек холили и берегли. Родительское наказание, если дознаются, неминуемо. И решили ребятки молчать, никому не признаваться. После, когда уже выросли, пошучивали между собой: а вот пойду к Евлампию да расскажу, как ты кота замучил, будет тебе на орехи…
