Евлампий читал, с великим бережением переворачивая знакомые листы, а потревоженная память уносила его на своих крыльях во времени, распахнув тесные стены избы на четыре стороны света — в минувшую жизнь, которая до краев налита была тяжкими испытаниями.
И как самое главное видение этой жизни возникал, ни капли не потускнев во времени, образ: волнистая белая борода, закрывающая половину груди, жгучий, насквозь пронизывающий взгляд из-под косматых бровей и быстрый, звонкий голос, в котором не иссякали никогда страсть и сила. Это был старец Ефрем.
Таким его увидел и услышал молодой солдат Евлампий Бороздин, когда к караульному помещению возле Тобольского тюремного замка подкатила телега, в которой сидел колодник, скованный по рукам и ногам. По бокам телеги и сзади, держа ее в полукольце, скакали на конях усталые казаки.
Унтер-офицер приказал выйти из строя Евлампию Бороздину, Ивану Кудрявцеву и Петру Рожневу. Хмуро оглядел их и кивнул в сторону колодника, сидевшего на телеге:
— За государева преступника, чтобы не убежал он, головами теперь отвечать станете.
А государев преступник слез с телеги, перекрестился на восток, гремя цепями, и возвестил:
— Ради Христова имени, светлого и непорочного, пострадать — все равно, что живой воды испить.
Унтер оглянулся на него, нахмурился еще больше и скомандовал:
— Ружья — на караул!
Охраняли старца Ефрема, обвиняемого во многих прегрешениях, а пуще всего в том, что посмел называть власть государеву антихристовой, и содержали его в тюремном замке с великим тщанием: в отдельном узилище, а перед дверями должен был находиться неотлучно, днем и ночью, один из троих солдат. Второй нес караул в коридоре. И только третий мог отдыхать в это время в караульном помещении, но спать в полглаза, чтобы при первой же тревоге спешить на выручку. Никто из троих не имел права выхода за стены тюремного замка.
Время в неволе, как известно, тянется медленно. А служба солдатская — та же самая неволя: в каменном мешке да за забором воинского артикула много света не увидишь. И стали молодые ребята отзываться на голос своего узника — какое-никакое, а все развлечение среди одинаковой и серой полосы дней. Узник же оказался велеречивым и многознающим человеком и говорил с солдатиками, как мудрый отец, наставляющий своих сыновей на путь истинный. Месяца не прошло, как подпали они, все трое, в духовную власть старца Ефрема. Проклинали теперь никонианскую ересь, знали о духовном подвиге протопопа Аввакума и сами готовы были последовать хоть на казнь, хоть в огонь за старую истинную веру. Будто переродились молодые солдатики, и выше присяги, выше отцов-командиров стал для них старец Ефрем, смело обличающий все неправды.
Дело Ефрема между тем вместе с особым письмом генерал-губернатора одолевало долгую дорогу до Санкт-Петербурга, затем столь же долго рассматривалось в Святом синоде и даже — так говорили по прошествии времени — читалось самим царем, который и вынес решение: наказать строптивого хулителя прогнанием сквозь строй и тремя тысячами ударов шпицрутенами.
Раньше генерал-губернатора узнали об этом решении тобольские купцы-староверы. Как узнали — никому, кроме них самих, неведомо было. И вот подкупом, изворотливой хитростью, удалось одному из этих купцов пробраться в тюремный замок. Упал он на колени перед солдатиками, стал предлагать огромные деньги, умолял, чтобы помогли они устроить побег старцу Ефрему. Да только не было надобности купцу столь рьяно усердствовать — солдатская троица к тому времени уже готова была и побег устроить старцу Ефрему, и пострадать за святую и чистую веру.
На дворе декабрь стоял, под стены тюремного замка намело высоченные сугробы. На эти сугробы и возложили свою надежду купцы, солдаты и сам Ефрем. Ночью Евлампий сбил кандалы со старца, вывел его на высокую стену тюремного замка, и Ефрем, перекрестившись, ринулся с молитвой вниз — только снег взлетел, словно вода во все стороны брызнула. А неподалеку уже возок стоял. Кинулись из возка двое, выцарапали Ефрема из сугроба, и лишь стук копыт потревожил тишину глухой и студеной ночи.
Теперь, как замысливалось ранее, наступал черед отчаянных солдат. Двое должны были уйти со своих постов, на которых оставались еще полчаса после того, как вывели Ефрема, чтобы никто не хватился и не заподозрил побега раньше времени, подняться на ту же самую стену, где дожидался их Евлампий, и прыгать вниз — второй возок стоял уже наготове. И все бы, наверное, свершилось по задуманному, если бы не ретивый до казенной службы унтер: поднялся среди ночи и пошел проверить узника, а заодно и его караульщиков. Всполохнулась тревога. Замелькали, разбрызгивая в темноте искры, смоляные факелы по всему тюремному замку, закричали, окликая друг друга, часовые, и Евлампий, стоя на стене и видя, как приближаются к нему красные пятна горящего огня, понял: рухнул их замысел. Оставалось еще краткое время, и хватило бы его, пусть и в обрез, чтобы сорваться в сугроб и добраться до возка — успели бы, ускакали. Но Евлампий не пожелал спасать одного себя и оставлять сотоварищей на расправу. Не прыгнул он, а пошел навстречу факельным огням и сдался без всякого сопротивления.
Крепко запали слова Ефрема в солдатские души. На допросах все трое, как один, крепко стояли на своем, упорно твердили: не по оплошности государева преступника упустили, а по собственному своему разумению, ибо считают его святым человеком, страдающим за истинную веру. Твердостью своей и нежеланием оправдаться привели следственную комиссию сначала в немалое удивление, а затем — в страх. И рассудила комиссия: если дальше допросы продолжать, вполне может статься, что безумная троица таких дерзостей наговорит, что их и на допросную бумагу страшно будет заносить. А после спросят с губернаторской власти из Петербурга: чем вы там занимаетесь, если у вас такие бунтовщики развелись?! И присудили комиссия и военный суд, разом прекратив все допросы, приговор немудреный и жестокий: прогнать Евлампия Бороздина, Ивана Кудрявцева и Петра Рожнева сквозь строй и чтобы каждый из них получил по три тысячи шпицрутенов, ровно столько же, сколько предназначено было старцу Ефрему.
Выстроились войска на плацу в морозный и солнечный день. Привезли на санях Евлампия, Ивана и Петра. Сдернули с них одежду до пояса, привязали к ружьям и подвели к краю строя. Ударили барабаны, один из барабанщиков громко возгласил:
Пройди, пройди, молоде́ц,
Недалёко твой конец!
И шпицрутены, толстые березовые прутья, засвистели, разрезая студеный воздух, рассекая кожу на спинах и выбрасывая на волю теплую кровь, от которой шел пар. Половины строя еще не прошли наказуемые, а по снегу за ними потянулись кривые и алые полосы. В строю стояло триста пятьдесят солдат, за спинами их шли командиры и строго следили, чтобы не проявилось сочувствия, чтобы взметывался и опадал прут на полную руку, а не с прижатым локтем. Молчали все трое под безжалостными ударами, лишь время от времени громко вскрикивали под свист прутьев: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!»
Первым стал запинаться и волочить ноги Иван Кудрявцев. После и вовсе упал. Петр Рожнев рухнул следом за ним. Их отнесли, беспамятных, и уложили в сани, набросив на искромсанные спины легкие тряпицы. Евлампий держался до последнего, до той поры, пока не застило глаза черным цветом. Очнулся и пришел в себя он только в госпитале. Боль рвала с такой силой, что казалось — все тело жарят на медленном огне. Уксус, который прикладывали к голове, помогал мало. Стоном стонал Евлампий и слышал, справа и слева, как на соседних одрах стонут его сотоварищи. Окликал их, но ответов не получал. А под утро и стоны стихли.
