Разбудил громкий стук в дверь. Егорка, вырываясь из сна, поднял голову, прислушался. Из-за двери донесся голос Петли:
— Таракан, чего не отзываешься? Помер или живой?
— Живой, — Егорка подвинулся ближе к двери.
— Слушай меня, если дальше жить хочешь. Скоро тебя к главному здесь поведут. Будет про староверов спрашивать. Рассказывай, как есть. И не вздумай перечить, у него рука легкая, легше моей — смахнет головенку саблюкой, и никуда ты, Таракан, не уползешь. Смекай. Я по старому знакомству предупредил, а ты смекай.
Звук шаркающих по земле шагов отдалился, замер. Егорка снова лег на пол, и его снова мгновенно одолел тяжелый сон. Вот напасть! Ему бы горькие думки думать, волосы на голове рвать, а он — как маковой воды опился, дрыхнет и видит один и тот же, бесконечно длинный сон: цветистый луг, а по нему коровки ходят. Тихие, смирные, и важно так ходят, словно плывут поверх травы и цветов…
Как открылась дверь, он не услышал, вскочил, когда получил крепкий пинок в живот. Два дюжих мужика завернули ему руки за спину, связали и вывели из каморки. Не дав оглядеться, погнали тычками в шею к соседнему строению. Низкое крыльцо, дверь, узенький проход, еще одна дверь — и Егорка, торопливо перешагнув порог и вздернув голову, обомлел: перед ним, на высоком деревянном кресле, украшенном витиеватыми узорами, важно восседал, словно на царском троне, генерал. В жизни своей Егорка генералов никогда не видел, но тут его будто озарило: генерал! Настоящий! А на нем мундир с орденами, эполеты на плечах с витыми золотыми висюльками и сабля с блестящей золотой рукояткой в ножнах, отделанных серебром. Сам генерал был еще молод, но грозен: темные брови угрюмо сведены над переносицей, взгляд из-под них злой, а небольшие черные усики топорщились, как у кота, который готов вот-вот зашипеть. За спиной у генерала стоял маленький и горбатый мужичок в длинной, почти до пола, серой рубахе, которая напоминала поповскую рясу. Мужичок умильно улыбался, глядя на Егорку, и облизывал языком толстые, прямо-таки конские, губы.
— Ну, рожа твоя каторжная! — рыкнул генерал. — Рассказывай!
— Я… — Егорка запнулся, не зная, что ему говорить и о чем рассказывать.
— Ты! Ты! — еще громче зарычал генерал. — С каторги утек? Утек. Со староверами связался? Связался. По всем статьям получается — внезаконный ты человек! Закую тебя в железные браслеты и отправлю по старому адресу. Нравится?
— Я… — Егорка снова запнулся, будто за высокий порог зацепился и грохнулся, — я…
А дальше — как заколодило.
— Крышка ты от Прасковьи Федоровны!
[11]
— расхохотался генерал, и весь его грозный вид испарился, словно в один миг поменяли человека. Молодой, красивого обличия мужик сидел теперь на узорном кресле и от души, задорно смеялся. Мундир и сабля не пугали — наоборот, когда он расхохотался, они показались совсем неуместными здесь, в полной глухомани, и Егорка, чуть придя в себя, понял, что генерал перед ним — ряженый. Какие у настоящего генерала могут быть дела с Ванькой Петлей? Смешно!
Но догадка эта не обрадовала, а придавила Егорку еще большим унынием. Настоящих генералов он не знал и не видел и поэтому мог еще надеяться на какую-то милость, а вот Ваньку Петлю знал распрекрасно, и надеяться было не на что.
— Ладно, посмеялись, и будет, — генерал легко и пружинисто соскочил с кресла, не оборачиваясь, протянул руку: — Бориска, подай карту.
Горбатый мужичок извлек откуда-то из глубин длинной рубахи кожаный свиток и вложил его в раскрытую ладонь генерала. Егорка свиток сразу признал — тот самый чертеж, который вручил Евлампий с наказом беречь пуще глаза. Вручил Мирону, а тот, видно, ни спрятать, ни выбросить не успел.
Генерал раскатал свиток на столе, пальцем поманил Егорку:
— Двигайся сюда. Показывай, как и где шли.
И так он это уверенно и деловито сказал, будто команду отдал, что Егорка без промедления подскочил к столу и уставился на чертеж, готовый все рассказать, только показать не мог — руки были связаны.
— Развяжи, — приказал генерал Бориске.
Тот развязал тугие узлы и встал за левым плечом у Егорки.
Выспрашивал генерал досконально. Егорка так же досконально и старательно все объяснял и показывал, ведь Мирон чертеж не прятал и они, выбирая путь, втроем не раз склонялись над ним.
— Цезарь, — вдруг подал голос Бориска, — а ты шибко ему не верь. Ему, каторжному, сбрехать — все равно, что чарку опрокинуть.
— Да нет, — возразил ряженый генерал, у которого, как оказалось, и имя-то было странное, тоже как бы не настоящее — Цезарь. — Он парень хороший, смекалистый и все разумеет. Поэтому и врать не будет. Ему еще жить хочется. Жить-то хочешь, каторжный?
Егорка с готовностью кивнул.
— Вот и ладно. Теперь слушай. Сейчас мы тебя отпустим. Доберешься до своего старца и доложишь ему: теперь я, генерал Цезарь, хозяин здесь. И мне не нравится, что старец своих лазутчиков подсылает. Если хочет разговаривать и любопытство имеет, пусть сам приезжает. Встретимся и поговорим. А эти два орла-лазутчика, которые с тобой были, пока у меня погостят. До приезда вашего старца. Все понял? Не перепутаешь? Ну-ка, повтори.
Егорка повторил услышанное.
— Вот и молодец, — похлопал его по плечу генерал Цезарь. — Проводи его, Бориска.
Солнце слепило глаза. Егорка прищуривался и ничего перед собой не видел — одни цветные кругляши прыгали. Не верилось, что его целым и небитым выпустили за ворота и даже вернули коня, на котором он сейчас и отъезжал от странного поселения, ожидая всем своим существом выстрела в спину. По хребту даже холодные мурашки проскакивали.
Но в спину ему не выстрелили.
Он миновал знакомую горушку, под которой его так ловко и быстро стреножили, миновал ручей и кусты, где Мирон собирался укрываться, миновал небольшой лужок, усыпанный цветами, а дальше пустил коня в полный мах, едва сдерживая себя, чтобы не заорать во все горло: живой!
Обратный путь до деревни староверов дался Егорке с великими трудами. Конь его на каменной осыпи сломал обе передние ноги, и пришлось бедной животине перерезать горло, чтобы не мучилась. Дальше шел пешим, несколько раз сбивался с дороги, намучился — по самые ноздри. Когда же увидел знакомый луг за деревней и родных коровок на этом лугу, не выдержал — лег на землю и прослезился.
17
Евлампий молчал и слушал, устремив свой режущий взгляд поверх Егоркиной головы, в потолок смотрел, ввысь, словно разглядывал нечто такое, что видимо было только ему. Крупные руки, усохшие, с выпуклыми синими жилами, лежали на палочке, о которую он опирался, и пальцы заметно подрагивали.
Егорка закончил свой недолгий рассказ и переступил с ноги на ногу, обмирая от страха до липкого пота, замер в боязливом ожидании: какие слова сейчас скажет старец? И Евлампий сказал. Тихо и негромко, словно тяжелую боль из себя выдавил с протяжным вздохом:
