Невиданное в городе каменное чудо взялся строить лет семь назад владелец трех золотых приисков Кузьма Ильич Деревянко. Веселый был человек, азартный, грозился, что на плоской крыше дома он разведет невиданный сад, закроет его сверху стеклом и будут у него круглый год родиться невиданные огурцы и даже яблоки. Белоярцы только головами покачивали, слушая про его замыслы, а за спиной даже пальцами у висков крутили, да только кто ему указ, Кузьме Ильичу — свои деньги тратил, не чужие и не заемные. И росло каменное чудо, как на дрожжах. Кто знает, может быть, со временем и выросло бы оно полностью, согласно грандиозному замыслу, да только случилось непредвиденное событие: разменяв шестой десяток, Кузьма Ильич отправился в город Санкт-Петербург, чтобы отдохнуть от праведных трудов, и имел там неосторожность пойти в театр и увидеть на сцене молоденькую балерину, порхающую, как невесомая белая бабочка. Увидел и с ума сошел старый. Позабыл обо всем на свете. Ни жены, ни детей, ни внуков своих не вспомнил, когда просаживал деньжищи на содержание порхающей балерины. А девица оказалась из молодых, да ранняя. Сразу сообразила, какую ей выгоду сулит поздняя старческая любовь сибирского денежного мешка, и залезла в этот мешок сразу двумя проворными ручками. Тащила, не стесняясь. Но до тела своего Кузьму Ильича не допускала, только и позволяла ручки целовать. А он еще сильней раззадоривался. И ничего для белой бабочки не жалел: на нежные пальчики, на трепетную шейку, в мочки розовых ушек столько драгоценностей уместилось, золота и бриллиантов, что впору их было взвешивать, если все скопом собрать, с помощью пудовой гири. А старому неймется, бес в ребро тычется: банкеты на сотни персон закатывает, бенефисы для своей пассии устраивает, в конце концов отправляется с ней в далекий город Париж, где каждый, кто служит высокому искусству, обязательно должен побывать. В Париже балерина быстренько бросила Кузьму Ильича и упорхнула с молодым и очень красивым итальянцем в неизвестном направлении. От огорчения Кузьма Ильич запил горькую и, возвратившись домой, остановиться никак не мог. Дела его тем временем пришли в полный упадок, и закончилось все очень печально: на белоярском кладбище появился большой чугунный крест, два прииска ушли в чужие руки, а наследники Деревянко, чтобы спасти третий, начали торопливо продавать движимое и недвижимое. Выставили на продажу и недостроенный чудо-дом.
Но покупать его никто не желал.
Предлагали владельцы даже на кирпичи разобрать и отдавали по совсем уж бросовой цене, однако снова выдалась осечка: не было покупателей. Еще и по той причине, что сведущие люди хорошо знали: кладка — мертвая, ни ломом, ни кувалдой ни единого кирпича добыть невозможно. Совсем отчаявшись, наследники Деревянко махнули рукой на дом и даже сторожей от него убрали.
И как только сторожей убрали, в дом шустро стала стекаться белоярская рвань: пропившиеся старатели, беглые, нищие и совсем пропащие людишки, давным-давно отбившиеся от дома и позабывшие фамилию и отчество. Чего, спрашивается, не жить? Какая-никакая, а крыша над головой имеется, все остальное Бог подаст, если смилостивится.
В это самое время неожиданно объявились покупатели, с которыми наследники Деревянко даже торговаться не стали — только бы с рук сбагрить чудо-дом да хоть какую-нибудь копейку за него поиметь. Купили дом братья Дубовы, Акинфий и Ефим, звероватого вида мужики, явившиеся из дальней деревни, стоявшей у подножья Кедрового кряжа. Белоярцы гадали: чего они с домом делать будут, два таежных лешака? Под какое такое полезное дело приспособят диковинное строение?
А братья Дубовы, оказалось, ничего и не собирались с ним делать. Только и разорились: печи сложили, нары сколотили да окна вставили. И начали со всех постояльцев взимать плату — умеренную, скромную, в самый раз по дырявому карману. Правда, злые языки поговаривали, что Дубовы и золотишко, в обход казны, принимают, и ворованным добром не брезгуют, да только на каждый язык платок не набросишь. Говорят? Ну и пусть себе молотят…
Как Дубовы с лихим народцем, оказавшимся у них в постояльцах, договориться смогли — неизвестно, но результат явился удивительный: нигде, ни на какой бумаге не прописанные правила проживания соблюдались неукоснительно. Были они простыми, как топорище: если в доме живешь — заплати, нет денег — договаривайся с хозяевами, они в твое положение всегда войдут, но если обманешь и сбежишь — больше здесь не появляйся. Если в доме что увидишь или услышишь, чего тебе видеть и слышать не надобно — забудь, но если хозяева спросят — отвечай, как на духу. А еще каждый постоялец знал: придут по твою душу казенные чины — хозяева тебя никогда не выдадут. Укроют, спрячут в многочисленных ходах, да так ловко, что сам черт не обнаружит. А дальше, не обессудь, выкручивайся, как знаешь.
Вот так и жил чудо-дом, именуемый теперь в народе очень просто — ночлежка у Дубовых.
Неяркое осеннее солнце шло уже на закат, когда через каменную арку прокатилась пролетка, в которой сидел Агапов и два дюжих луканинских работника. Кучер остановил жеребца недалеко от раскрытых ворот подвала, из глубины которого несло запахом нехитрого варева, слышался невнятный шум и пьяные песни. Совсем недавно Дубовы открыли в подвале обжорку, и там теперь, в чаду, в дыму и в пару, во всякое время суток можно было перехватить горячей требухи и вина.
— Ох, народ-то как веселится, — вздохнул Агапов, — аж завидки берут. Ни работ им, ни хлопот, а тут на старости лет шарахайся по гиблым местам да оглядывайся. Ладно, снимай меня, ребятки, тащи поклажу до Дубовых.
Работники соскочили с пролетки, сняли Агапова и усадили его на свои руки, сложенные крест-накрест. Понесли. Навстречу выскочил оборванец в немыслимом тряпье, опешил, увидев перед собой дивное зрелище, громко швыркнул сизым, потрескавшимся носом и прогундосил тоненьким голосишком:
— Добрая у тебя житуха, дед, на руках носят! Глянуть на тебя — пень трухлявый, а несут — как царевича!
— Погоди, милый, погоди, скоро и тебя потащат — на кладбище. Будет тебе праздник, — весело отвечал Агапов. — Нос-то пропил, сердешный?
— Старая коряга! А ты мне наливал?!
— Это верно говоришь, не наливал. Ну-ка, ребятки, стойте, — Агапов пошарился в кармане, вытащил горсть мелочи. — Держи, сердешный, выпей за мое здоровье и за нос свой, чтоб он выправился.
— Да с нашим удовольствием! — оборванец весело ощерился беззубым ртом, принял в пригоршню негромко звякнувшую мелочь и так стремительно стрельнул к раскрытым воротам сарая, что тряпье на нем вскинулось и затрепыхалось, словно от порыва ветра. Агапов только головой покачал, удивляясь такой небывалой проворности.
Работники дорогу знали — обогнули дом, поднялись на невысокое крыльцо, и Агапов уверенно постучал условным стуком: раз-два, раз-два и еще раз — в крепкие, обитые толстым железом двери. Изнутри донеслось:
— Кого Бог послал?
— До вашей милости прибыл, Ефим Демидыч. Если не признал по голосу, доложусь тебе: Агапов я.
— Признал, заходи.
Железный запор звонко звякнул, двери широко раскрылись, и луканинские работники внесли Агапова в просторную комнату при одном-единственном и махоньком окошке, которое тускло маячило где-то под самым потолком. Но в комнате было светло, потому что на специальных подставках вдоль стен ярко горели керосиновые лампы. Посреди комнаты стоял круглый стол, застеленный красной скатертью с кистями, на столе весело пыхтел самовар, а за столом сидел, по-кошачьи прижмуривая и без того узкие глаза, старший Дубов — Акинфий. Разница в возрасте была у братьев лет в десять, но гляделись они как близнецы: невысокие, крепкие, словно пеньки, с крутыми, могучими плечами. И на лицо были одинаковы: носы приплюснуты, глаза узкие, скулы широкие, как разводья у саней. Звероватое, хищное проглядывало в обличии братьев, а когда они смотрели, прищуривая до тоненьких щелок узкие глаза, человеку, оказавшемуся перед ними, становилось не по себе.
