— Значит, говоришь, появится, никуда не денется?
— Появится, Захар Евграфыч, поверь старику, я маленько людишек понимать научился, — Агапов отъехал от окна к столу, сложил руки на коленях и безвольно опустил голову — приморился. Не те уже годики, чтобы вот так, без ума по городу мотаться.
А помотаться ему сегодня пришлось изрядно. Явился человек от Дубовых и передал, что хозяева ночлежки срочно просят Агапова приехать. Он все дела бросил, помчался. Дубовы и сообщили, что у Ваньки Елкина двух человек отравили; может, Агапыч и признает кого из них, если такая надобность имеется. Хитрые, себе на уме, братья больше ничего не сказали, но Агапов их сразу понял: имеется интерес — езжай, погляди, а если интереса такого нет, тогда домой отправляйся, чай пить. От Дубовых кинулся Агапов прямиком в кабак Ваньки Елкина, где и признал в покойниках Удалых и Перегудова.
Вернулся, доложил Захару Евграфовичу, а у того, оказывается, своя новость имелась.
Они еще посидели молча, и Захар Евграфович поднялся. Вышел из каморки Агапова, и тот украдкой перекрестил его вослед, а затем той же самой рукой вытер насухо морщинистую щеку, на которую сбежала нечаянно старческая слеза.
Ехал на ярмарку ухарь купец…
Нет, не пелось сегодня старому Агапову. Он поерзал в своей коляске, устраиваясь удобней, и приготовился ждать — сколько угодно, хоть до второго пришествия.
Ветер не утихал. С прежним свистом и гулом пластался над Белоярском, и даже в доме Луканина, за толстыми стенами кирпичной кладки, слышно было его буйство. Никто в эту ночь в доме не спал, он стоял, погрузившись в темноту, словно неведомый корабль, покинутый матросами и пассажирами. Тяжелая входная дверь была открыта.
За время долгого ожидания глаза в темноте обвыклись, и Захар Евграфович сразу же различил, что через дверь неслышно, как тень, кто-то проскользнул; замер, остановившись, и двинулся дальше, так же неслышно, направляясь к лестнице, которая вела на второй этаж. Осторожно ступил на первую ступеньку, стал подниматься. Шел верно — комнатка-келья Ксении Евграфовны была на втором этаже. И как только ночной гость на этот этаж поднялся, внизу стукнула дверь, которую один из луканинских работников наглухо запер, в разных концах коридора чиркнули спички, вспыхнули, разгораясь все ярче, фонари, и Цезарь, кинувшись назад, налетел прямиком на Захара Евграфовича, который заступил ему дорогу. Не раздумывая, Захар Евграфович выстрелил из револьвера, целясь Цезарю в ногу. Тот на бегу рухнул на пол, извиваясь от боли, но и в этом положении пытался, вскинув руку, взвести курок револьвера, чтобы выстрелить. Не успел. Навалились подоспевшие луканинские работники, вышибли из руки револьвер, скрутили Цезаря и поволокли вниз по лестнице, пятная ступеньки разводами темной крови.
Захар Евграфович спускался следом, стараясь не наступать на кровяные пятна. Спустившись, коротко приказал:
— В каморку его, к Агапову. И тряпки прихватите, ногу перевязать.
Когда Цезаря утащили, он вышел на крыльцо и остановился под ветром, даже не ощущая его. Руки вздрагивали. Гулко бухало в груди сердце, а дыхание обрывалось, как после долгого бега. И еще он ощущал в себе тупую пустоту, никаких чувств не испытывал: ни радости, ни злорадства, ни удовольствия, ни ненависти — ничего, кроме пугающей пустоты. Перегорел, один пепел остался, а пепел, как известно, заново не вспыхивает.
В каморке Агапова луканинские работники перетянули жгутом простреленную ногу Цезаря, чистыми тряпицами перебинтовали рану, а заодно, для полного набора, связали руки. Посадили на лавке, как раз в угол, чтобы он не завалился на сторону, и отошли, безмолвно поглядывая на хозяина — что дальше делать? Кивком головы он показал им на дверь. Работники вышли, в каморке стало хорошо слышно, как в стены и в окна бьется ветер. Агапов тронул свою коляску, подкатился ближе к Цезарю, долго его разглядывал, а когда разглядел, спросил сочувственным голоском:
— Что, сизый голубь, отлетался?
Белое, бескровное лицо Цезаря перекосилось, словно от судороги, он дернул связанными руками, будто хотел разорвать веревки, и четко выговорил, как сплюнул:
— Отползи, старая гнида, не воняй!
— Ну, посердись, посердись, — добродушно отозвался Агапов, — в твоем положенье, милок, только и осталось, что сердиться.
Захар Евграфович молчал. Смотрел на Цезаря и молчал.
Как он мечтал об этой встрече! Как представлял бессонными ночами, какой она будет, какие слова придумывал, чтобы сказать, как у него сжимались кулаки, которыми он готов был забить Цезаря до смерти… А теперь стоял, смотрел на него и ничего не хотел говорить.
Да и что он мог сказать ему?
Лицо Цезаря снова передернулось, и он торопливо заговорил, все громче и быстрее, словно боялся, что ему не дадут выговориться до конца.
Но его не обрывали, и он кричал:
— Ты глупец, Луканин! Безмозглый глупец! Почему ты не пришел ко мне в губернском городе, мы бы договорились! Мы бы здесь уже царями были! Ты хоть понимаешь, какой ты шанс судьбы упустил! Ты же червяк навозный! Деньги — ничто! Власть главнее денег! Я же тебе предлагал! Если бы ты согласился, мы бы сейчас… Как я тебя ненавижу, Луканин!
Захар Евграфович толкнул дверь, позвал работников, показал пальцем на Цезаря:
— В подвал его, под замок, и караул неотступный, чтоб ни один волос с головы не слетел. Ясно?
Работники кивнули и бросились исполнять приказание. Цезарь продолжал кричать, срываясь на визг, но этих криков Захар Евграфович уже не слышал — их глушили завывающие порывы ветра.
28
Метался неистовый ветер и над рекой Талой, вздыбив на ней крутые валы с белыми гребнями. Они с разгону, с глухим плеском бились в борт «Основы», вставшей на якорь, и крупные брызги долетали до палубы. Иван Степанович Дедюхин решил не рисковать и, как только на реке поднялась крутая волна, приказал остановить машины. Теперь прохаживался по пустой палубе, посматривал на кипящую воду Талой и загадывал: как долго эта завируха свистеть будет? Хотелось, конечно, чтобы поскорее утихомирилась, а еще хотелось как можно быстрее оказаться дома, в Белоярске. Пожалуй, впервые за годы своей речной службы испытывал Иван Степанович неодолимое желание — прикрыть навигацию, которая толком еще не начиналась. Прикрыть, прихлопнуть и сверху плюнуть. Это же сущее безобразие нынче, а не навигация. Вместо тихого, спокойного плавания — стрельба, война, а вместо парохода — черти что и сбоку бантик. Народу теперь на «Основе» было набито, как семечек в шляпке подсолнуха. И больше половины этого народа, в том числе и иностранцы, сидели под строгой охраной. А ну как взбунтуются да вырвутся? «Оборони и сохрани», — думал Иван Степанович, размеренным шагом меряя палубу и покрепче натягивая на голову фуражку, чтобы ее не сдернуло ветром. Прекрасно понимал старый капитан, что история, в которую он невольно попал вместе со своей командой, нешуточная, что каша заварилась крутая — ложкой не провернешь. И хотя сути всей этой истории не знал, да и не любопытствовал, не такой он был человек, чтобы с расспросами приставать, желание имел лишь одно — поскорее из нее выбраться. А как тут выберешься, если волна на реке все круче, а ветер рвет все сильнее…
