— Все равно они люди, — произнес Ричард.
— Кем бы они ни были, — пожал плечами сэр Мартин, — они наши враги. Более того, враги истинной веры. Дай им волю, они уничтожили бы нас без всякой жалости. А ты, Ричи, оруженосец и должен вести себя по отношению ко мне с должным почтением.
— Я оруженосец сэра Томаса, — сделал оговорку Ричард.
— Так-то оно так, но при обращении ты все равно именуешь меня «сэром». — Сэр Мартин обернулся к Томасу. — А вам надо бы поучить своего эсквайра уму-разуму: слишком уж он своенравный.
Под взглядом Ричарда Томас вздохнул:
— Он прав, Ричард. Знай свое место и веди себя как подобает.
Эсквайр неохотно кивнул.
— А вообще рыцарь должен являть снисхождение, даже к своим врагам. — Томас, крякнув, поднялся и приблизился к ближней паре невольников. — Я вижу, ты понимаешь наш язык? — стоя сверху, спросил он магометанина, выказавшего недовольство насмешкой сэра Мартина. Тот, подняв глаза, мрачновато кивнул.
Томас протянул ему остаток недоеденной краюхи:
— На, возьми.
Невольник, поедая корку взглядом, пожевал запекшимися губами. Затем нерешительно протянул руку, бережно выудил краюху у Томаса из пальцев и тут же впился в нее зубами, не сводя с рыцаря настороженных глаз, словно тот мог сейчас, передумав, взять и выхватить хлеб обратно. Второй прихваченный цепью раб — темнокожий доходяга-мавр — воспринял это нежданное подношение мучительно и стал жалобно поскуливать. Светлокожий, приостановившись, отломил от оставшейся корки примерно половину и отдал своему напарнику. Такой поступок удивил Томаса: ему частенько доводилось видеть, на какие ухищрения эгоизма идут иной раз невольники из элементарного желания выжить.
Как известно, сострадание — слабость, способная убить человека.
— Я отдал хлеб тебе, а не ему. Зачем ты им поделился?
Раб не отвел взгляда.
— Потому что я сам так решил… хозяин. Это единственная свобода, что у меня пока осталась.
Акцент показался знакомым, и Томаса разобрало любопытство: захотелось узнать побольше о невольнике, который на английском говорит как на своем родном, но вместе с тем является рабом-мусульманином.
— Откуда ты?
— Из Триполи, хозяин. Был телохранителем одного купца, пока его судно не захватила одна из ваших галер.
— Как так: невольник из Триполи, и свободно говоришь по-английски?
— Родился-то я не там, хозяин. А в Девоне. На побережье.
— В Девоне? — Томас удивленно поднял брови. — Тогда какого черта ты здесь делаешь?
Невольник опустил взгляд.
— Мне было девять, когда на нашу деревушку напали пираты. Убили отца, еще нескольких мужчин, а женщин и детей угнали в рабство. Продали потом на невольничьем рынке в Алжире. Мать свою я больше так и не видел. А меня к себе взял капитан корсаров. Он меня вырастил, обучил сражаться и потом продал купцу.
— И, понятно, обратил тебя в магометанство?
— Да, хозяин, — кивнул невольник. — Ислам — моя вера.
— Поганец ты, больше никто! — презрительно сплюнул сэр Мартин. — Изменник своей вере и своим братьям!
Под таким напором раб невольно поежился.
Томас присел перед ним на колени.
— Как тебя зовут?
— Абдул.
— Я имею в виду твое настоящее имя. Христианское.
— Звать меня Абдул, — упрямо повторил невольник. — Абдул Гафур. Я не христианин. Мухаммед — мой пророк.
Томас встретился с ним взглядом. В глазах невольника мелькнули гордыня и дерзость, после чего он вновь ушел в себя.
— Но хоть какой-то своей частью ты принадлежишь прежней жизни? Вон, и на родном языке, гляжу, по-прежнему говоришь.
Раб пожал костистыми плечами.
— Память осталась, но то была иная жизнь. Ложная. Потому что с той поры я познал истинность учения пророка Мухаммеда, да будет трижды благословенно его имя.
— Посмотри, чем тебя вознаградила твоя вера. — Томас жестом обвел жалкие согбенные фигуры невольников. — Ты стал рабом. Отрекись от ислама, и станешь свободным. Возвратишься к себе домой, в Девоншир.
— Нет мне там дома, госпитальер. Как нет больше тогдашнего мальчишки. Звать меня Абдул, и это мое истинное имя. А придет время, и тогда уже я буду хозяином, а ты — рабом. Тогда, быть может, я воздам за твою доброту и протяну тебе корку хлеба.
Томас сдержанно улыбнулся.
— Ты полагаешь, султану удастся взять этот остров?
— А как же иначе? Ведь на его стороне Аллах. Вера его воинов крепче, чем ваших и тех, кто с вами заодно. Исход предрешен, и усомнится в этом разве что глупец. Меня и остальных мусульман освободят. А неверных — тех, кто останется в живых, — возьмут в оковы и будут продавать на рынках султаната. Главу вашего Ордена казнят, а голову его возденут на копье, такое длинное, чтобы ее видел весь Стамбул и чтобы все неверные увидели и убоялись величия всемогущего Аллаха!
Все это раб произносил с чистой, слегка сумасшедшей верой в глазах, пылким голосом прорицателя. Затем лицо его смягчилось, и он с истовой жалостью воззвал к Томасу:
— Спасайся, несчастный. Еще есть время. Оставь это место. Что проку англичанину в том, чтобы быть убитым за тридевять земель от дома? Уходи, пока железная длань султана не сомкнулась вокруг этого камешка и не сокрушила его в пыль.
— То же самое ты мог бы сказать себе. А ну-ка…
Томас подхватил с земли камушек размером со сливу и выставил перед рабом на обозрение. Затем поместил на него другую ладонь и сжал их со всей силой, скалясь от напряжения. Шершавые грани больно впивались в кожу. Продержавшись так какое-то время, Томас с натугой выдохнул и развел ладони. Камешек лежал как ни в чем не бывало, а на коже виднелись глубокие красноватые отпечатки.
— Ну вот, видишь? Камешек цел. И султану со всем его флотом стереть этот камень в порошок удастся не лучше, чем мне. Задумайся о том.
Томас, встав, возвратился к своим. Сэр Мартин встретил его звучным смехом и хлопаньем в ладоши.
— Как вы утерли ему нос, сэр Томас! Поставили этого зарвавшегося раба на место. Ай, молодец! — Подобрав с земли камушек, он запустил его в невольника и попал в плечо, отчего тот болезненно поежился. — Эй, ублюдок! Ты еще пожалеешь о том дне, когда предал Англию! Mal si le das la fe falsa del Islam,
[43]
как говорят в Испании.
Нарекшийся Абдулом Гафуром стрельнул взглядом, полным хладной ненависти, и что-то вполголоса пробормотал, прежде чем снова уставиться себе под ноги. Сэр Мартин, довольно осклабившись, откусил хлеба с сыром и запил пищу щедрым глотком разбавленного вина. С минуту он краем глаза поглядывал на Томаса, а затем, откашлявшись, спросил:
