Слова Марии вызвали в сердце холод.
— Если то, что нам довелось пережить, — это воля Божья, то что Бог вообще смыслит в милосердии? Нет уж, Мария, с ним я расстался. Единственно, кто для меня что-то значит, это ты, Ричард и люди, на чьей стороне я сражаюсь. Точнее сказать, сражался, — мрачно усмехнулся он. — Поскольку солдат из меня теперь, как видно, никакой.
— У тебя нет веры? — строго поглядела Мария.
— В Бога? Нет. А до недавних пор, по большому счету, и в людей. Тем не менее за последние месяцы я повидал в них много и высокого, и низменного. Жаль лишь, что для того, чтобы разглядеть всю доблесть и пакостность людскую, требуется жестокая бойня. И из-за чего? Из-за какой-то там веры…
— Тогда это бич Божий, — с жаром воскликнула Мария. — Испытание нашей прочности, решимости. Значит, Господь по-прежнему от тебя не отступается.
Томас взял ее за руку, заглянул в глаза.
— Мария… Я — это то, что ты видишь перед собою, не более. И я не хочу быть тебе обузой. Я люблю тебя и любил всегда. Но я теперь не тот молодой рыцарь, которого ты когда-то знала. Хотя ты в моих глазах все та же Мария, и нет для меня желания большего, чем быть подле тебя до конца моих дней. Но я не хотел бы пролезть в твою жизнь ценой какого-либо страдания с твоей стороны — из-за моего тела, характера или убеждений. Я хочу, чтобы ты об этом подумала, прежде чем все-таки решиться стать моей женой. Если это, разумеется, входит в твои намерения.
— Еще как входит, любовь моя.
Томас кончиками пальцев коснулся ее губ.
— Тихо, тихо. Не надо давать ответа раньше, чем ты как следует все взвесишь. И я устал, очень. Ты, пожалуй, иди. Поговорим снова, когда я отдохну, а ты поразмыслишь.
Мария хотела что-то сказать, но не стала. Кивнув, она бережно приложилась губами к язвинам его обожженной щеки и поднялась.
— До завтра.
— Ладно, — коротко ответил он.
Палату Мария покинула с кроткой улыбкой, задумчиво прижав к щеке два пальца. Вскоре истаял шорох ее сандалий, а Томас, откинувшись на валик, с тяжелым сердцем вперился в потолок. Пока Мария досконально не осознает того, что с ним стало, приступать к решающему разговору не стоит. Принимать ее как жену, в то время как сама она может втайне сожалеть о своем скоропалительном, основанном на великодушии или, хуже того, жалости поступке — нет участи печальнее.
— Я вижу, ваши визитеры отбыли.
Томас открыл глаза. Перед ним стоял Христофор, с улыбкой держа перед собой небольшой деревянный поднос с миской, кружкой, ложкой и черствым ломтем хлеба.
— Как я и обещал: трапеза. Вы можете сесть сами или вам помочь?
— Сам справлюсь. — Томас, щерясь от усилия, завозился на кровати, пока наконец не привалился спиной к стене. Поднос монах уместил рядом на табурете; аромат похлебки, надо сказать, возбуждал живейший аппетит. Пока Томас приноравливался к ложке, монах поглядывал в окно.
— А на севере, глядите-ка, тучи. К дождю, должно быть. А то и к грозе со штормом. Как-никак, конец сезона не за горами. Дай-то Бог продержаться до наступления осени.
Глава 41
Следующие два дня Мария приходила каждое утро, а на третий день Томас почувствовал себя окрепшим настолько, что решился выбраться на стены Сент-Анджело. Воздух был тих, а потому флаги и штандарты обеих сторон как будто поникли. Над островом недвижно висели сизые тучи — знак резкой перемены в погоде, знаменующий конец лета. Вражеская артиллерия лупила в основном по остаткам городских укреплений, так что по стенам форта можно было прогуливаться в безопасности — во всяком случае, пока. Разговора, что произошел у них в тот первый день после прихода Томаса в себя, Мария не упоминала, что и к лучшему: оба могли теперь не спеша, словно бы заново, вновь сблизиться друг с другом. Заминки возникали лишь тогда, когда кто-нибудь из них, Мария или Томас, невзначай заговаривал о будущем.
Прошлый раз, когда он со стен форта озирал панораму бухты и ее окрестности, оба полуострова, Сенглеа и Биргу, осадой были в основном не тронуты. Теперь же взгляду представала апокалиптическая картина смерти и разрушения. Внешние укрепления Сент-Мишеля и Биргу были буквально разутюжены, а стены представляли собой не более чем завалы мусора между издолбленными бастионами. В самом Биргу не было практически ни одного здания, которое не порушили бы ядра, полностью или частично. Мачты и снасти торчали из моря там, где ла Валетт, препятствуя высадке турок на Сенглеа, приказал затопить корабли. И хотя со времени неудачного османского штурма минул месяц, канал между двумя островами, которые удерживали защитники, был по-прежнему захламлен остатками разбитых галер, а улицы Биргу с дуновением жаркого морского бриза вмиг заполнялись несносной трупной вонью от сотен разбухших обесцвеченных трупов.
Турецкие батареи стояли на всех высотах и продолжали неуклонный обстрел защитников, утюжа все, что оставалось от внешних укреплений, а временами постреливая и по городу: дескать, вот вам, городские крысы, сидите, бойтесь — скоро и до вас очередь дойдет. Разумеется, это сказывалось на моральном состоянии.
Пейзаж между стенами и турецкими траншеями был изрешечен ядрами и обуглен зажигательными смесями, которые запускались с обеих сторон. Присущий войнам своеобразный этикет, и тот был позабыт: стоило какой-либо из сторон обнаружить похоронные отряды неприятеля, занятые уборкой трупов, как по ним тотчас открывался огонь. В результате у стен Биргу скопились тысячи неубранных тел и разрозненных останков — обильная кормежка для чаек и падальщиков.
На все это Томас взирал в потрясенном молчании. Даже отчаянная борьба за Сент-Эльмо казалась в сравнении с этим чем-то мелким и незначительным. Трудно было представить, что мешает врагу без всяких усилий взобраться на эти горы мусора, назвать которые укреплениями даже язык не поворачивается. А ведь это некогда были неприступные куртины Биргу. Теперь от городских улиц врага отделяли лишь наспех возведенные (спасибо прозорливости Великого магистра) внутренние стены.
Мария наблюдала за его реакцией на увиденное.
— Теперь сложно даже представить, как выглядел этот остров до прихода турок. Кажется, все это было так давно… Мне порой сложно даже вспомнить, какой она здесь была, прежняя жизнь. И была ли вообще. А еще что когда-нибудь впоследствии здесь будет какая-то иная жизнь, не отягощенная траурной тенью этой. Причем на все времена.
— Все это схлынет, уйдет из памяти, — ответил Томас. — Какая-нибудь сотня лет, и все забудется; останется лишь скупое упоминание в исторических хрониках. Память у нас на такие вещи коротка, иначе войнам был бы положен конец.
— Но есть такое, что не забывается, — тихо заметила Мария. — Просто не может быть забыто, как бы ни силился разум.
Томас помолчал, а затем кивнул:
