Она не стала замечательной и к концу первого акта, и тогда мы вышли из театра еще с несколькими зрителями, зашли в соседний бар и выпили, чтобы скрасить ожидание. Потом мы вернулись на свои места, и занавес опять поднялся, но пьеса все еще не становилась замечательной. Все на сцене говорили очень выразительно, время от времени кто-нибудь приходил в возбуждение, и перед нами проходило какое-то действие, но мы все время знали, что это игра, и ничего замечательного в этом не было.
Был там один громкоголосый человек лет пятидесяти пяти, дочь которого, по-видимому, была безумно влюблена в человека с дурной репутацией. Отец не хотел, чтобы дочь имела что-нибудь общее с этим человеком, а дочь хотела – и так было на протяжении всего первого акта. К концу первого акта появился этот человек с дурной репутацией, но выглядел он довольно симпатично, и непонятно было, из-за чего весь этот шум.
В баре по соседству, куда мы ходили в первом антракте, шел разговор о пьесе и о том, как она замечательна. Говорили, что актер, игравший роль отца, – великий артист; он действительно был великий, он выступал в своей роли дольше всех остальных, потому что дирекция все время повышала ему жалованье, лишь бы он не оставлял этой роли. Публике он так нравился, что дирекция просто не хотела его отпускать. Говорили, что пьеса все равно замечательная, даже и без него, но с ним еще замечательнее.
Виктор все поглядывал да послушивал, а потом и говорит:
– О какой это пьесе они толкуют? Вот о той, что мы сморим? – Я ему говорю, о той самой, и он продолжает:
– Нам нужно быть повнимательнее, мы с тобой что-то там проглядели. Ты-то как находишь, пьеса в самом деле замечательная?
Я говорю, что, по-моему, пока нет, но, может быть, она будет замечательной во втором акте, а если не во втором, то уж, во всяком случае, – в третьем. Виктор спросил, нет ли в ней и четвертого акта, и, когда я сказал, что нет, он обрадовался.
– Вот это хорошо, – сказал он, – а то ведь она, может быть, никогда и не станет замечательной.
Во втором антракте мы опять пошли в бар выпить, но на этот раз решили хватить по две, потому что пьеса все еще не стала замечательной. На этот раз там были уже другие люди, но и эти говорили, что пьеса замечательная. Виктор сказал, что мы, наверно, мало в школу ходили. На протяжении всего второго акта папаше удавалось держать свою дочку вдали от человека, который почему-то считался дурным и который, однако, по-нашему, был хоть куда, – но и все, больше ничего не случилось.
Мы вернулись в театр посмотреть последний акт, Я сразу увидел, как устал человек, который исполнял роль отца. Сидел я так близко от сцены, что мне было слышно, как тяжело он дышит. Мне стало также ясно, что он ненавидит девушку, которая играла роль его дочери, а та ненавидит его. Впрочем, мы с Виктором заметили это еще раньше, во время второго акта, так что под конец мы забыли о пьесе, которую пришли смотреть, и увлеклись борьбой, разыгравшейся между актером и актрисой. Мы просто не могли оторваться. Вот это и делало пьесу действительно замечательной.
А в середине третьего акта произошло нечто такое, чему мы с Виктором едва могли поверить.
Момент на сцене был напряженный. Шло решительное объяснение между папашей и дочкой. Публика понимала, какой это решительный момент, и все восхищались блестящей игрой актера, исполнявшего роль отца. Казалось, дочь в конце концов намеревалась настоять на своем, но никто не был уверен, что отцу вдруг не удастся ее перехитрить и удержать вдали от дурного человека. На протяжении всей пьесы отец давал понять, что, хотя он и кажется уступчивым, но в конце концов все делают так, как он хочет, особенно в делах крупного масштаба. Он всегда поступает по-своему, однако так, что все кругом остаются довольны, ибо им кажется, что он считается с их мнением. Ничего подобного: только со своим!
Итак, это был напряженный момент. Отец обращается к дочери и очень ясно – так ясно, что даже глухой услышал бы его из заднего ряда галерки, – говорит:
– Да, дорогая, я был ужасным глупцом и не хотел видеть вещей в их истинном свете, такими, как они есть на самом деле, не понимал, что у тебя может быть своя жизнь, как у меня – своя, что ты должна жить своей жизнью, что ты не была бы моей дочерью, если бы не настояла на своем.
Он продолжал очень живо развивать свою мысль, выставляя все в более драматическом свете, чем это было на самом деле, и говорил особенно веско, так как должен был либо целиком согласиться с дочерью, либо ловко ее обмануть – в этом и заключался драматизм положения, – как вдруг он сказал:
– А почему бы тебе с ним не… да и дело с концом?
И так же быстро продолжал говорить дальше.
Ну конечно же, я слышал, как он это сказал, но не мог поверить своим ушам. Я переглянулся с Виктором и понял, что он тоже слышал, и мы стали опять смотреть на сцену, но теперь уже дочь вела очень быструю и взволнованную речь, а отец выглядел так же, как и раньше, – по– настоящему серьезным человеком, очень несчастным, оттого что его дочь намеревалась броситься в объятия какого-то безнравственного пройдохи. Все шло по-прежнему, как будто ничего и не случилось. Мы оглянулись на публику, но никто и виду не подавал, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Люди в зале сидели, как и раньше. И мы решили, что они либо дремлют и не разобрали, что он сказал, либо хотя все и разобрали, но так как слишком уж необычно было услышать такую вещь со сцены – вещь просто непроизносимую, – то они подумали, что ошиблись.
Спектакль окончился, и мы с Виктором встали и пошли в бар.
Мы решили, что человеку, игравшему отца, эта роль так опротивела, а девушку, которая исполняла роль его дочери, он так возненавидел, что держал пари, скорее всего с кем-нибудь из актеров: дескать, он скажет эти слова и выйдет сухим из воды; и, судя по всему, пари он выиграл.
Глава 37
Чтобы отметить свое девятнадцатилетие, Весли вырезает свои инициалы на руке статуи Свободы
Наступило 25 сентября 1943 года, день моего рождения. Мне исполнилось девятнадцать лет. В армии я пробыл один год. Девять месяцев из него я провел в Восточных штатах – время, которое требуется человеку, чтобы родиться. В утробе моей матери я был зачат в рождественские дни. Самостоятельно я прожил на свете девятнадцать лет. Чего же я за эти годы достиг?
Ничего.
Я съездил к статуе Свободы и вырезал свои инициалы на каменной стене руки, которая – вздымает факел. Зачем я это сделал, не знаю. На этой стене были уже и другие инициалы, но я нашел местечко, где еще никто не успел расписаться, и, когда поблизости никого не было, вырезал на камне свои инициалы очень крупно и ясно: «В.Д.». Пониже я вырезал цифру 9, потому что считал ее счастливой.
Потом я вернулся в Манхеттен и прошагал пешком всю 5-ю авеню до собора св. Патрика. Я зашел туда посидеть и подумать. В церкви мне всегда хорошо думается. Собор св. Патрика – церковь католическая, но мне было все равно, я о многом поразмыслил, сидя в ней.
