– А ты их съел?
– Что ты! Конечно, нет. Я их берегу.
– Зачем?
– Просто так, мне хочется. Кожура на них вся высохла и сморщилась.
– А негритянский парнишка просыпался и видел, что ты тут сидишь?
– Несколько раз.
– Что ты ему говорил?
– Ничего.
– Ты думаешь, ему хотелось, чтобы ты там сидел, когда он проснется?
– Не знаю наверное, но думаю, что да. Мне ведь хотелось увидеть японца, когда я проснусь.
– А ты улыбался негру?
– Да нет, чему тут улыбаться? Бедняга был на волосок от смерти, так же как и я перед этим.
– А японец тебе улыбался?
– Нет, что ты! Он тоже умирал незадолго до того.
– Я хотел бы, чтобы этот негр выздоровел, – сказал мой отец.
– Я тоже.
Он опять помолчал, потом спросил:
– Что это за женщина, с которой ты познакомился?
Я рассказал отцу, что знал об этой женщине. Он налил себе еще стаканчик – и мне на этот раз тоже – и сказал:
– А ты стал почти красавцем. С чего бы это – от пневмонии или от женщины?
– Ты шутишь, я думаю.
– Не без этого.
Некоторое время мы пили молча, потом отец сказал: – Ну, так что ты обо всем этом думаешь?
– Я думаю, тебе нужно надеть новый костюм и отправиться изучать нью-йоркские рестораны для Лу. По-моему, тебе нужно вступить в дело с ним и с Домиником.
– Да я не об этом, – сказал отец. – Я о том, что будет с тобой дальше в эту войну, – как ты думаешь?
– Кто знает, – ответил я. – Ты-то знал, что с тобой будет в ту войну, в которой ты участвовал?
– Имел довольно ясное представление.
– Ты молодец. Не поужинать ли нам вместе в каком-нибудь ресторане, который ты заодно можешь посмотреть для Лу?
– А может, тебе больше хочется поужинать с твоей женщиной?
– Нет. Я вообще не знаю, буду ли еще с ней встречаться.
– Почему же?
– Мне хочется найти девушку, чтобы жениться и иметь семью.
– Вот это дело стоящее. Ты хочешь сына, верно?
– Да. Откуда ты знаешь?
– Каждый человек хочет сына, когда начнет понимать, что ему самому, может быть, и не одолеть подъема.
– Какого подъема?
– Всю войну, – сказал отец, – я смертельно боялся, что мне так и не доведется поглядеть на тебя, а ничего другого мне не было нужно – только бы поглядеть на своего сынишку. Но тогда я даже еще не встретился с твоей матерью. Я не знал еще, кто она будет и где я ее найду. До войны я и жить-то не начинал как следует, а на войне могло так случиться, что никогда и не удастся начать. Вот поэтому я и остался жить, даже когда понял, что я хуже мертвого – весь искромсанный, ни на что не пригодный – жалкое подобие человека.
– Неправда, отец, ты такой же человек, как и все.
– Когда поймешь, как трудно стать тем, кем мы должны быть, тут-то и начинаешь искать жену, чтобы она дала тебе сына. Раз уж сам ничего не добился, может быть, посчастливится сыну.
– Ты говоришь: «Кем мы должны быть?» Кто же мы и кем мы должны быть?
Тут отец здорово рассердился – не на меня, а на весь этот мир, где люди, не зная сами, кто они такие есть, стараются помешать человеку стать тем, кем он должен быть.
– Кем мы должны быть? – сказал отец. – Сейчас я тебе объясню. Мы – это Джексоны, вот кто мы, и мы ступаем по этой земле с тех пор, как люди научились ходить. Бесполезно мешать нам стать людьми на нынешнем этапе, ибо все равно рано или поздно кто-нибудь из нас добьется в жизни своего. Я знаю, что не я. Возможно, что и не ты, но, может быть, это будет твой сын. А если не он, то сын твоего сына – кто-нибудь из нас непременно добьется своего, и тогда мы, остальные, повернемся в могиле на другой бок и заснем наконец спокойно. Но не успокоимся мы до тех пор, пока кто-нибудь из нас не сделает этого.
– Да ведь мы и сейчас люди, папа.
– Черта с два, – сказал отец. – Погляди на меня. Погляди на себя. Самое большое, что можно о нас сказать, это – что мы стараемся, еще только стараемся, стать людьми. Люди друг друга не убивают. А на тебе вот форма человека, предназначенного стрелять из ружья в таких же, как ты. Люди так не делают. И не требуют от других, чтобы они так делали. Не вынуждают друг друга к этому. И не пугают все время друг друга до того, что в штаны готовы наложить, – да, да, именно это я и хочу сказать.
– Ты убил кого-нибудь в ту войну, папа?
Отец молчал.
– Кто он был? – спросил я.
– Он был уже мертвый тогда, – сказал отец. – Он был никто. Прежде это был парень лет восемнадцати, а тогда он уже был никто.
– Для чего же ты это сделал?
Отец поглядел на меня, потом поднес стакан к губам и заговорил, не отнимая его ото рта:
– Ради тебя, наверно. Я знаю, что ради себя я бы этого не сделал. Не хочу валить на тебя вину, но это сделал ты – понимаешь? Просто я должен был это сделать. Я не хотел быть убитым, пока не погляжу на тебя.
– За это, отец, спасибо, И все-таки я жалею, что ты это сделал.
– Когда-нибудь и тебе придется испытать то же самое. И ты тоже сделаешь что-нибудь, чтобы остаться в живых и поглядеть на своего сынишку. Даже убьешь кого-нибудь.
– Наверное, этот парень, которого ты убил, чувствовал то же самое.
– Конечно, я в этом уверен, – сказал отец. – Ему не больше хотелось убивать меня, чем мне его, – мы оба это прекрасно видели, – но выхода не было, надо было идти до конца. Я никак не думал, что способен проколоть штыком другого человека, однако я это сделал.
– Штыком? Я думал, ты застрелил его издали, может, когда он перебегал за укрытие.
– К черту, – сказал отец. – Я никогда не стрелял в человека, перебегающего за укрытие. Я вообще никого не застрелил за все время, никогда не был хорошим стрелком – палил в белый свет как в копеечку. Но мы с тобой пресекли жизнь человека, который тоже хотел иметь сына. Мы должны это как-нибудь возместить.
– Как же это?
– Не знаю, но как-нибудь должны. Когда-нибудь либо я, либо ты, а то и твой сын, мой внук, – мы должны будем возместить этот ущерб. Не будь нынче войны, тебе было бы легче это сделать, так что смотри не ошибись – не прогляди своей девушки, матери твоего сына.
– Я не пользуюсь большим успехом у девушек, – сказал я. – Я неловок, неуклюж и слишком серьезен во всем.
– Вот и отлично, – сказал отец. – Ты найдешь свою девушку. И когда ее встретишь, сразу узнаешь, что это она и есть.
Мы поднялись и поехали ужинать, и за ужином долго толковали о том о сем, потому что отец хотел передать мне все, чему сам научился в жизни.
