Что ж, в таком случае все объяснимо.
Но порой эта версия тоже казалась мне недостаточно убедительной. И я склонялся к другой. А именно к тому, что братья просто сплутовали, купили первую попавшуюся вещь, солнцезащитные очки были самым ходовым товаром в торговле с русскими, да еще подтяжки; не было такого солдата и офицера, кто бы не приобрел одно из двух, а многие – и то и другое. Очки, которые они купили, были дешевкой, и братья сорвали куш. Вот и все.
Но вначале-то как будто хотели купить флейту? Почему же это не удавалось им? И торговец ушел за флейтой в Пакистан. Ну, то есть за товаром, но и за флейтой, если это правда…
И бывали моменты, когда именно это и казалось мне правдой, и вся история с флейтой виделась мне в ином свете. Ее можно было воспринимать как притчу в духе дзен, точнее – в суфийском духе.
Трактористы – суфии?
А почему бы и нет. Суфии не выпячиваются. У них есть поверье, что в мире всегда присутствует четыре тысячи мудрецов, которые рассредоточены всюду и занимаются различными делами: кто работает часовщиком, кто учителем, кто караванщиком. И они транслируют учение, каждый на своем месте. К тому же братья жили в кишлаке, называемом Рабат. Раньше так именовали странноприимный дом, где и любили встречаться суфии, вечные странники, искатели истины. Рабат был у них символом временного пристанища, как и вообще вся земная юдоль.
О чем же в таком случае говорит это превращение вещей?
У меня не хватало ума найти ответ на этот вопрос. А интуиция, о которой говорил Руми, молчала.
Вот коан из «Железной флейты» я, кажется, сумел разгадать. По-моему, монах имел одну цель: прервать причинно-следственную цепь рассуждений повара. И ему это не удалось. У суфиев есть похожая притча о мулле Насреддине, который возвращался домой, а в это время с крыши свалился человек и сломал мулле шею. Себе должен был свернуть, а свернул Насреддину.
Не это ли следовало сделать и мне? Но как? Я не знал. А «Поэма о скрытом смысле» и «Железная флейта» дразнили, раздражали. В самом названии последней книги мне уже слышалось что-то мрачное, представлялась флейта, свернутая из автобусного листа железа.
Дочка играла уже хорошо, соседям нравилось, они признавались, что ждут ее занятий. Когда выходил из строя лифт и на седьмой этаж приходилось подниматься пешком, я уже на третьем этаже слышал звуки флейты, звучала она глубоко и влажно.
На лето дочка забирала флейту в деревню, играла в открытые окна. С соседней улицы как-то пришли брат с сестрой, дети, спросили, в этом ли доме кто-то играл. Получив утвердительный ответ, попросили сыграть для них. И стояли под окном, слушали. Потом поблагодарили и ушли.
Брали мы флейту и в лесные походы.
И однажды взяли в небольшое плавание по Днепру.
Погрузили байдарку на самодельную двухколесную тележку, в рюкзак положили продукты, котелки, флейту в черном крепком футляре, упакованную еще и в два пакета, и вдвоем с дочкой с утра пораньше пошли от нашего окраинного панельного дома через поля на Днепр.
Металлические кости и прорезиненный чехол на глазах у изумленной дочки оборачивались легкой и прочной лодкой. В носовой и кормовой отсеки я загнал по камере – для непотопляемости, мы уселись и отчалили, пошли вдоль глинистых берегов в ивах вверх по течению, пересекая трассы стрекоз и куликов. Дочка тоже пыталась грести. Нас провожали взглядами сонные рыбаки, пасущие неподвижные поплавки среди листьев кувшинок.
Мы поднялись до турбазы «Соколья гора», оставили позади дачный поселок, прошли под первым, автомобильным, мостом. Дальше с обеих сторон начинался сосновый бор. Я предлагал где-нибудь здесь и остановиться, но у дочки горели глаза. «Дальше, дальше!» И мы прошли под ржавыми сводами еще одного моста, железнодорожного, с отметками подъема воды, – наиболее высоко, под самым железнодорожным полотном, белела метка одна тысяча девятьсот восьмого года. Странно, подумалось мне, что эти сваи устояли во все войны и невзгоды.
За мостом Днепр начинал петлять. Тоже увлекательное занятие: доплыть до очередного мыса, посмотреть, что дальше. А там все то же: зеленые берега, глиняные обрывы, заводи желтых кувшинок.
Наконец на правах капитана я принял решение причалить к песчаному берегу, косе. Под ивами разжег костер, наполнил котелки водой из канистры. Дочка купалась. Я ломал сухие ветки, подбрасывал в огонь. И все было готово, мы уселись обедать. Но чай уже допивали под целлофановой пленкой. К этому все шло: воздух был густ, облака нависали низко, тяжелые от испарений душистых лугов и сосновых боров. И вот все разрядилось громом, молниями, ливнем.
Дождь барабанил нам по спинам и головам, пленка изнутри запотела.
Потом все кончилось. Стало тихо, свежо и просторно. Голос дочки отражался от соседнего берега. Костер загас, только дымил. На песке отпечатались удары капель. Ходить по мокрой земле не хотелось, и мы собрали котелки, кружки и отчалили.
На обратном пути я вспомнил о флейте и попросил дочку сыграть что-нибудь. Она не хотела, ей больше нравилось взмахивать веслом, погружать его в воду, следя за зеленоватыми бурунами вокруг лопасти. «Надоело дудеть всю зиму. И весну», – сказала она негромко, не оборачиваясь. Я ее прекрасно слышал. В сыром воздухе все звуки были резки и отчетливы. «Одну какую-нибудь вещь, и все, – сказал я. – Не зря же мы флейту потащили». Дочка засмеялась и ответила, что нас тащит река. «Вверх-то приходилось ей перечить», – напомнил я. Дочка вздохнула. «Ну ладно. А что именно?» Я сказал, что ей захочется, то пусть и играет. «Ну хорошо», – сказала она и сделала еще несколько неуклюжих гребков, положила весло поперек байдарки, достала футляр.
Собрав флейту, она подняла ее, поднесла к лицу, наклонила немного голову – и сыпанула нервными беспорядочными свистами, настраиваясь. И как-то сразу заиграла, словно поймала волну. Звуки круглились, собирались в невидимое облачко – во множество облаков, быстрых, прозрачных, ртутно разбегавшихся к берегам и тут же возвращавшихся и уходивших вперед, за песчаные мысы и зеленые склоны поворотов, и назад. Ничего подобного я никогда не слышал, мне хотелось остановиться, оглянуться, но я продолжал сомнамбулически грести, мягко гнать байдарку по дымящейся воде, ничего почти не видя, кроме рыжеватого силуэта с отнесенным локтем и серебряной флейтой. И в этих звуках, сияниях растворялось всё, все иные звучания, все причины, и мой календарь летосчисления наконец-то замер, выключился.
Понял ли я, что это было?
Не знаю… Но догадывался. Сердцем догадывался, о чем и предупреждал Руми.
Вечный солдат
Ехали как анархисты или революционные матросы, только гармошки не хватало, в тамбуре последнего вагона с открытой дверью, сидя на железном полу, хлеща коньяк и заедая его карамельками, сыром, какой-то рыбой или курицей, похожей на рыбу, черт поймет, еще и огурцами, горькими и зелеными до черноты, разложив всё это на ташкентских газетах с русскими буквами и фотографиями мирной жизни: хлопководами, пионерами, сталеварами; пустые бутылки с грохотом катались от стенки к стенке, желтея и белея звездочками; когда пить и есть было нечего, вручали самому трезвому очередную порцию дензнаков, полученных прямо на военном аэродроме в спецпункте, – солдатскую и сержантскую зарплату, набежавшую за два года, – и тот отправлялся на ПХД, Пункт Хозяйственного Довольствия, сиречь в ресторан; кто-то предложил поправку: ПХУД – Пункт Хренительного УДовольствия; почему хренительного? может, охренительного? нет, хренительного, потому что все два года хотелось обычного великорусского напитка – прозрачной водки, а приходится удовольствовавы… к-ороче… клопами разит… отрыжка неприятная… но на ПХУДе ничего иного не было, и гонец возвращался с новой батареей и кульками конфет, заскорузлого сыра и то ли рыбы, то ли курицы; кравчий, он же виночерпий, Немерюк, прослуживший все два года на продовольственном складе, дебелый, высокий, круглолицый, прежде чем свинтить крышечку, отдавал честь и величал коньяк товарищем старшим лейтенантом или капитаном, в зависимости от числа звездочек, разрешите, мол, обратиться, тамбур орал в ответ: разрешаю! – и Немерюк докладывал обстановку и просил позволения… с позволения… к-ороче, рвануть чеку! и в его лапище хрустела жестяная пробка, товарищ коньяк радостно устремлялся в единственный граненый стакан, украденный еще на вокзале в городе хлебном Ташкенте, но не выше невидимой риски, заполнял собою граненую емкость на треть, надо знать меру, как заповедовал товарищ Неру, испанский борец, или итальянский, к-ороче, он был интернационалист! и тот, кому вручался товарищ Стакан, произносил какой-нибудь тост и чокался с товарищем лейтенантом или с товарищем капитаном и запрокидывал голову, мучительно или вполне безболезненно глотал огонь, морщился или уже никак не реагировал на вкус и запах, брал кармельку, сокрушал ее челюстями, отламывал кусок огурца, тащил грязными пальцами кусок рыбокурицы, ел, облизывал пальцы, доставал пачку цивильных, с фильтром, «Золотое руно», «Столичные», «Космос» и закуривал, поминая махорочные «Охотничьи» недобрым словом, а Немерюк насыпал очередную дозу, и в стуке колес и звоне пустых бутылок и общей несвязной болтовне звучал новый тост: за все вот за это… за то, что мы видим и слышим… и видели… и слышали… но больше не будем… если только во сне или по обкурке… где ты там возьмешь?! фуфло! давай пей, не задерживай очередь, где, где… мне Муртаза обещал прислать, да он уже забыл, как тебя зовут, как только в свой Ашхабад нырнул, кто, Муртаза? ты, хрен-продукт, что бы ты знал на своем складе? только и слышал свист сопла над очком, когда обожрешься сгущенки, чи-во-о? а ты ее не хавал, боец? а за мясом на плов? а дрожжи, сахар на брагу? кто? к кому? ладно, кончайте балаган, будем считаться, что мы… кто мы, ну? ну? Немер! срывай чеку! я бы как дал по башке кое-кому! нет, ты чеку срывай, давай насыпай еще, лучше ударим по башкам звездами! по бездорожью автопробегом… как говорил Остап, а ты – остолоп.
